Неделями ранее.
Конкордия села на скалу и принялась медитировать. Как всегда, несимпатичная дева с плоским и широким лицом погрузилась в транс, когда вообразила холодные руки психопомпа. Жесткие скелетные пальцы помогают ей подняться из гроба, она перестаёт наконец ощущать мир живых и принадлежать ему.
В торжественном безмолвии она занимает место в узенькой лодке напротив своего проводника. Лодка движется без шеста или вёсел, проводник клубится сумраком под серым капюшоном. Когда в скольжении средь тьмы и неизвестности рука его ложилась на щиколотку Конкордии, она зачастую возвращалась из грёз, обнаруживая, что похлопывает себя между ног подушечками пальцев.
В свои двадцать семь Кора ни разу не делила постель ни с мужчиной, ни с женщиной, потому что лишь один образ будил в ней потаённые желания. Лишь смерть и персонификации её.
Другая бросилась бы прочь от приближающегося незнакомца, потому что за его спиной совсем неживые, голые, отчасти скелетированные слуги несли поклажу. Но Кора осталась неподвижной — по этой же самой причине.
Охотно испивая сонное зелье из долгопалых рук, она, кажется, удивила предводителя мёртвых: его слуги явственно готовились схватить Конкордию, чтобы некромант напоил её насильно.
Прутья какой-то клетки отделяют её от проводника, у него тяжёлые веки, скорбно сгорблен силуэт.
Кора несколько раз пытается завязать разговор, но колдун не привык беседовать с живыми.
Точно: некромант, скромное жильё набито черепами и прочими костями вперемешку с книгами, на хозяине всё ещё чёрная хламида до пят, его брови неизменно подёрнуты печалью. Развеять его молчание можно лишь испросив воды, Кора опустошает вмиг поднесенный стакан. Вернуть согласна лишь после знакомства.
Бальтазар привык слышать приставку «мастер» к своему имени, но отнюдь не настаивает на ней. Он терпеть не может такие поручения от магистра Лассы… Дроу не обижается на вольности в произношении своего имени. Она стара настолько, что даже эльфийское совершенство лица не может скрыть её столетий.
Видно, что морщинами она горда. Она не понимает, почему их стыдятся прочие культисты Пепельного Горизонта. Разве что седой Бальтазар, чьё лицо постарело настолько рано, что как будто намеренно, некромант-поэт, некромант-философ, влюбленный в увядание и разложение, понимает её, Лассу, и ценит пудовые складки у своих глаз не меньше, чем она — трещины-паутинки на граните её древней предательской кожи.
Но не любит подыскивать жертвы для всеобщих ритуалов, и не раз ей об этом говорил, Бальтазар не охотник, он пригоден к научной работе, он зашифрует и расшифрует что угодно, напишет коварную пропаганду и прицепит мёртвых фантомов к важной для ордена персоне, чтобы те говорили с ней.
Однако, в этот раз он с магистром не поспорил, и ему повезло настолько, что на везение это не очень-то и похоже: Кора могла бы войти с ним под руку в место сбора культа, но…
Там, где высокие сосны шире людей (хотя насчёт орков можно ещё поспорить), Бальтазар увлекает Кору за прикрытие чёрных стволов, где даже снегу деревья помешали падать, как раньше препятствовали солнечным лучам, так и вырос этот мягкий мох, так некромант и превращает Кору из спутницы в пленницу, связывая её. Она помогает в этом действе и не возражает; отпускает такие замечания, что морозец не может помешать им обоим ощутить влажную перину мха голой кожей и друг друга. Бальтазар впервые в жизни проявляет грубость и жестокость ради грубости и жестокости, а не с практической целью: потому что Кора завелась от оков и верёвок не меньше, чем от близости смерти, и не могла уже смолчать о своих желаниях.
Мастер-некромант из Пепельного Горизонта не может позволить себе привести Конкордию свободной, потому что в пути их могут увидеть другие культисты и привязаться с вопросами. Три дня они провели рядом, пленница была для Бальтазара скорее гостьей, пили вместе и беседовали, и Бальтазар признавал красоту её мировоззрения, ориентированного в смерть, и Конкордия признавала красоту ритуала, в который была приглашена — именно, в её понимании, приглашена — в качестве жертвы.
Владыка Нематод замирает на входе в скрытое в горе святилище своего культа, потому что его дёргают за меховую накидку поверх мантии, нацепленную в честь ноября.
— Сделайте из меня чашку! Обещайте, что сделаете. С вашим титулом не годится пить из стаканов, — возвещает синеглазая причина внезапной остановки.
Востребовав пояснений, Бальтазар прознаёт, что имелась в виду крыша черепа Коры («всё равно вы мне всю крышу уже снесли», — ласково шепчет нескладная девица в изящное ухо полуэльфа).
Ласса одобрит такое обращение с жертвенными останками. Она лояльна и скромна. Ее полное имя выговорит только дроу, да и то не всякий. Она выше всякого мужчины в ордене. Мертвенно неподвижна.
Бальтазар кланяется с лаконичным «кость и черви», Кора около него повторяет, рвётся поцеловать руку эльфийки, та бормочет о равенстве перед смертью, Бальтазар отдёргивает свою пленницу за цепи и препоручает другим, и облегченно изображает выступ у стены, возведя очи горе, пещерка набита костями, чёрными свечами с зелёным пламенем, костями, гобеленами с мистической и религиозной символикой, костями, черепами, костями… Уютно.
Алтарь на возвышении, семеро мастеров встают кругом
Владыка Нематод, Вещая Аннелида. Иерофант Клубка Наидид, Трематода Пелиада, Иерарх Немертин. Скулекиарх, Мшаная Приапулидия
— она же Нехама — Утешение — некромантка с добрыми узкими глазами и старым обветренным лицом, человек, ей протянула Ласса ритуальный кинжал, прежде чем, вскинув руку, на расстоянии возжечь курильницу, подвешенную в самой высшей точке храма, где каменные стены сходятся под острым углом. Выполненная в виде грозди сплетённых червей, курильница исторгает дурманный дым из отверстий на кончиках; словно отражение, холодный туман подымается навстречу стекающему в храм дымному мареву, перемешиваясь с ним.
Ниже круга мастеров кто-то сваливается в пропасть, пытаясь не пустить в себя тлетворное благословение божества червей и гнили, кто-то на колени, где-то Кора суёт руки в ржавые браслеты, отпуская какой-то комментарий, кто-то приходит в себя сумасшедшим, обычное дело, пришёл не туда, Приапулидия Нехама дарует смерть не менее точным жестом, чем сделал бы это сам Бальтазар, но он вдруг ощущает неладное.
Или ладное: в эту ночь чёрной луны ритуал культа направлен на него, Бальтазара, он избран случайно или намеренно потусторонней волей.
Что-то входит в него, ощущаясь словно комки слизи, обещая раскрыть свой секрет к следующему появлению чёрного светила. Бальтазар никому не рассказывает об этом.
Когда-то давно.
В кругах тёмных магов, а также учёных с широкими взглядами и алхимиков, — эти категории интеллигентов всегда пересекались, — бродила легенда, будто лич — не высшая форма хранилища для разума и и что совершенство бесконечно, но единственный, кто достиг состояния архилича в обозримые времена, не стал делиться своими знаниями ни с кем. Тех, кто пытался получить от него информацию, он буквально убил взглядом, поэтому никто не знает, как выглядит архилич.
Эйдолит — так его звали. И чёрное светило, которое стали иногда замечать в небесах после исчезновения первого архилича, назвали в его честь.
Позже некроманты выяснили, что удивительные открытия можно свершить в часы восхода Эйдолита, чудесные чары сотворить, если применять ритуалы с жертвоприношениями, и так получилось, что Орден Пепельного Горизонта преуспел в изучении свойств и закономерностей Эйдолита больше всех. Приложил к этому свою руку и Бальтазар, так как считал себя учёным широкого профиля и не чужд был астрономии.
Ноябрь. Девять ночей до восхода Эйдолита.
Никто в поселении толком не помнит, когда в хижине между двух холмов начал постоянно загораться свет. В ней никогда никто не жил, потому что считали проклятой; но и всерьез к проклятию никто не относился — такой уж парадокс. И об огнях, звуках, бледных фигурах в доме в безлунные ночи рассказывали байки регулярно, но слушатели реагировали неодинаково: кто-то пугался, кто-то смеялся, но даже смеющиеся не подходили к дому слишком близко. Говорили, что незачем.
Теперь, когда по селу начала расползаться противная хворь, когда почти все только и делают, что чешут кулаками глаза вплоть до болезненной ряби на веках, до дрянной постройки и вовсе никому нет дела. Ну да, свет там теперь горит постоянно, да только кто его будет разглядывать, когда надобно гной стирать под глазами да вокруг них чесать.
У Исидора такое ощущение, что чесать веки бесполезно: зудят-то сами глазные яблоки, как бы это ни казалось невозможно, но кто ж станет возить по ним грязными ногтями. Парень постоянно прикладывает к лицу снег, это будто помогает лучше, и ему с окраины уже заметно, что проклятый дом обитаем.
Набравшись смелости, Исидор подбирается к порогу хижины. Перед ним беззвучно возникает сущая нечисть: из-под чёрного капюшона торчит птичий клюв, вместо глаз круглые стёкла, а в руках человечий череп.
И что самое страшное — показалось парню, будто в глазницах этого черепа зелёное мерцание, и будто смотрит тварь на него не своими стекляшками, а этой вот мёртвой головой в руках. Он завыл от ужаса, не в силах двинуться, но огоньки погасли, тонкая фигура опустила череп вниз лицом. Когда на плечо Исидора легла рука в перчатке, а из-под птичьей маски донеслись слова, он перестал бояться: настолько уж умиротворителен голос нечистого, печален и вместе с тем заботлив.
— Я пришёл помочь, ваша глазная хворь только начало. Дальше будет хуже, я уже знаю эту болезнь. Сейчас занят разработкой… Занят приготовлением лекарства. Мазей. Зелий.
Только теперь гость заметил, что на поясе жутковатого чудака и вправду навешаны склянки.
— Кому будет совсем уж плохо — приносите ко мне, к порогу. Облегчу страдания. А главное лекарство будет готово, когда придёт чёрная луна.
https://i.ibb.co/9n44ynS/image.jpg
Владыка Нематод
Червие определяет сознание.