Ты сняла платье, ты одела штаны и сюртук с воротником-стойкой, ты закуталась в серый, потертый плащ.
Ты сделала оплетку из бечевки на рукоять меча, чтобы даже твое оружие выглядело простым.
Ты невзрачна.
Тиха.
Обычна.
Ты ведешь себя самым незаметным образом, чтобы раствориться в толпе, скрывая то, что делает тебя заметнее и ярче всех, то, что ты носишь с собой, то, за что тебя с легкостью могут придушить, отравить, пырнуть ножичком в подворотенке. Как будто и без того было мало поводов!
Пропавшие без вести — так романтически настроенные особы назвали два нательных крестика, что ты носишь теперь на груди. Ты чувствуешь их тепло и бережешь его. Они спасают тебя сегодня, Ирен Герра, верно? Два крохотных кусочка металла, заполненные магией по самое не балуйся — они вернули тебе смысл. Когда ты смотришь на них, когда ты чувствуешь их жар на себе, ты думаешь, что все еще чего-то стоишь, так ведь?
Ты одна, Ирен Герра. Прикрывать некому, а значит береги свой зад лучше обычного, дорогуша.
Здесь, в этом портовом, гнилом кабаке, душно, но тебе плевать. Тебе нужны только еда и постель.
Хозяин берет горсть риса с твоей тарелки, рукой, вымыта ли эта рука как следует — ты никогда не узнаешь, Ирен Герра, кладет рис в другую чашку, следом кабатчик поливает рис брагой из твоей кружки и ставит чашку на пол, ногой придвигая угощение псу. Животное мигом слизывает еду с тарелки. Не слишком чисто, зато безопасно, верно? Ты киваешь хозяину харчевни. Его называют Харя, и он никогда не улыбается, зато Харя очень хорошо знает таких, как ты, Ирен Герра.
Ты забираешь поднос и идешь к столам. Широкие, дубовые столы, одинаково серые, одинаково заплеванные. Люди — свиньи, ты знала, Ирен Герра?
Ты выбираешь стол посередине, не в углу, как глупенькие начинающие наемнички, чьи тела потом находят в канавках, ты выбираешь стол по центру, ты выбираешь место так, чтобы тебе, в случае чего, было удобно двигаться, чтобы тебя не смогли прижать в угол.
Ты не отвечаешь на скабрезности, не реагируешь на шутки. Даже чужие локти — тебе неинтересны.
Если нужно — ты убьешь взглядом, тяжелым, монументальным, невыносимым.
Тебе нужны лишь еда и постель.
А больше всего другого тебе нужен путь завтра утром, и вынести этот путь, осилить, одолеть, пройти.

Отредактировано Ночь (08-12-2016 09:20:01)

Этот контракт — больше, чем работа. Дело стало личным и потому сложным. Так нельзя. Когда война становится личным делом, следует бросить войну. Так учил отец.
Только Ирен Герра не может бросить. Если она бросит, ее ждет смерть, не физическая, не воссоединение с Матерью и избавление от всего, нет, смерть будет другой, той, что следовала по пятам за наемницей год, такой, которая селится на месте дырки в сердце.
Когда еда не насыщает.
Когда света нет.
Когда люди кажутся отвратительными.
Когда мир слеп, глух и несправедлив.
Когда пьянство представляется выходом и вместе с тем выхода не существует.
Когда позволяешь себе взяться за меч просто так, просто потому что другой — слабый, глупый, плевый в общем-то противник, да и не противник вовсе — не понравился.
Когда думаешь, что если ты сильнее и быстрее, то имеешь право решать, кому жить, а кому умереть.
Когда спасаешь не потому, что хочется спасти, а потому что винишься.
Когда оставляешь меч брату в дар, запачкав оружие кровью безвинного и не искупив грязное пятно, избавляешься от того, что теперь не твое.

Так было.
И так будет снова, если Ирен не справится.

Рис. Без вкуса. Без запаха. Без цвета.
Челюсти жуют машинально. Взгляд расфокусирован, не направлен. Боковым зрением Ирен видит все, но ни на кого не смотрит: люди чувствуют на себе взгляды, Ирен Герра знает об этом, потому что умеет чувствовать тоже, хоть сейчас она порядком подразучилась чувствовать вообще.

"Пропавших без вести" хочет купить молодая пара. Они любят друг друга. Они счастливы. Они такие, какой Ирен Герра больше не будет никогда, так она думает, по крайней мере. И... Если не вышло спасти свое счастье, Ире очень хочется спасти чужое. "Пропавшие без вести" обещают долгую и счастливую жизнь истинно связанным двум. Как это много? Это так много, что не умещается в голове. Невозможно представить. Ирен Герра не может представить, потому что ее "долго и счастливо" кончилось год назад.

Ирен и не представляет. Считает столы, мечи, ноги, просто так, чтобы занять себя, занять голову, которая помнит, но не живет.

Брага холодная. Не пьянит. Без вкуса. Без запаха. Без цвета.

Короткий взгляд за спину. Неприметный, из-под опущенного капюшона, из-под опущенных век. Режущий взгляд.
За спиной спокойно. Тихо и размеренно беснуется море людей. Поглощают. Насыщаются. Живы ли они? Есть там, внутри этих, счастье, радость, способность сопереживать, заботиться, спасти? Они умеют в Подвиг?
А ты, умница и красавица, ты, Иренка, ты сумеешь в Подвиг?

Ирен встает из-за стола, несет кабатчику еще один золотой. Грошик, на который покупается молчание и спокойствие. "Сообщи мне, если случится что-нибудь интересное, хорошо?" — шепчет грошик между пальцами, а потом с глухим звоном ложится на дубовую столешницу. Харя смахивает грошик правой рукой, на которой нет мизинца.

Ирен Герра поднимается на второй этаж. Лязгает замок. Спустя минуту — снова. Наемница заперта, но и нет: в этой комнате есть балкон.
Ей нужен всего лишь сон.
Меч рядом.
И она умеет просыпаться от взгляда.
Грудь пульсирующим теплом согревают "Пропавшие". Жаль, что обернуться и укрыться чужим теплом не выходит. А своего мало, ничтожно мало, своего недостаточно.

Сон.
Спокойный, размеренный, глубокий. Без сновидений. Не блаженный.
Подъем.
Автоматическое сгибание тела. Фокусировка взгляда.
Ей не требуется время, чтобы вспомнить. Ирен Герра всегда знает, где она, кто она: никто, нигде, пока не достигнет цели. Цель вышита на груди красной нитью. Тянется от сердца к запястьям, к ногам, к глазам. Пульсирует: "Иди! Иди! Вперед!". Громкая цель тихой Ирен.
Ледяной водой по глазам. Больно зажмуриться. Снова по глазам. Снять рубаху. Ледяной водой по шее, по рукам, по плечам, груди, животу, спине.
Скоро рассвет. Пора уходить. Привычным движением поправить перевязь с мечом на груди. Перекинуть кольцо с большого пальца правой на большой палец левой.
Увидеть в коридоре постоялого дома улыбающееся лицо (такое, как у нее самой год назад) и отвернуться, как будто стала свидетельницей чего-то постыдного, словно, будучи служанкой, застала хозяев за постельной игрой. Она стыдится чужой радости, потому что у самой нет.
Больно. Утром боль помнится острее всего. Натруженные к вечеру ноги немного прогонят ощущения боли и пустоты внутри, Ирен Герра чуть-чуть обманет собственные ощущения, заменит душевную немощь физической немощью тела. К вечеру. Сейчас — больно.
Сейчас — колко. Глухо.

С металлическим стуком лязгает за спиной дверь постоялого двора. Вместе со стуком пропадает, обрывается связь. Ирен Герра шагнула за порог. Будто человеческое море пережевало и выплюнуло ее в новый день. Новый старый день, так похожий на предыдущий.
Дверь позади со скрипом открывается, Ирен делает шаг в сторону, выпуская того, кто выходит. Мужчина. Низенький, бородатый, чуть прихрамывает на правую ногу, осанка выдает в нем сильного. Мужчина спешит к открытой повозке у дороги. Кучер уже ждет на козлах.
— Постойте! — бросает мужчине в спину Ирен. И замолкает. Так сложно говорить, когда почти месяц молчала.
— Вы едете на север? В вашей повозке найдется место для меня?
Ночь предлагает саму себя. Не тело — руки похлопывают по поясной сумке, без слов обещая монеты за оказанную услугу.
Мужчина вглядывается. Что-то в женщине с мечом настораживает его. Взгляд. Энергия, которую он чувствует, но не знает названия этому чувствованию. Ему не по себе рядом с такой: женщина перед ним не совсем женщина.
— Я могла бы охранять вас в пути. — добавляет Ирен. Нажимает.
Мужчина стряхивает головой, избавляясь от сомнений.
— Ольгерд. — и тянет руку для рукопожатия. Ирен не отвечает — прикосновения ей противопоказаны.
Мужчина оборачивается и шагает к повозке. Ирен шагает следом, изнывая от размеренной поступи идущего впереди — слишком неторопливо, слишком медленно.
— Я заплачу вам один золотой. — Ирен называет цену, чтобы между ними не было недомолвок. Мужчина как-то неясно трясет головой: не понятно, согласен он или нет.
Ирен забирается в повозку, не отвечая предложенной Ольгердом руке. Сама. Одна. Без прикосновений, пожалуйста.

Ночь впивается внимательным взглядом в попутчицу. Герра не ждала ее, не знала, что обзаведется такой...
Такой похожей на Ен — девочку, что сейчас мертва.
Такой слишком радостной. Слишком радостной для нынешней Ирен Герра.
Ночь скупо кивает.
Ольгерд. Рейка. Ей плевать на их имена, Ирен не собирается никому раскрывать своего имени. И сейчас — не станет даже выдумывать. Сейчас она отзовется даже на "Эй, ты!". Легко. А может она не отзовется совсем.

Крыс?
Ирен Герра знает о крысах только, как они опасны. Однажды наемницу заперли в купальне вместе с одной такой. Когда крыса не может убежать, она атакует. Безжалостно. Живучая тварь, живучей любого из существ. Тогда Ирен Герра обзавелась десятком новых шрамов и научилась раздирать крыс зубами. Тельце сложила в карман, предварительно выдрав хвост. Хвостик, противный и мертвый, Ночь тогда зажевала. Длинный кончик свисал из ее рта вдоль окровавленного подбородка и змеился, скручивался, как живой, потому что Ирен крутила другой конец у себя во рту между зубов — маленький театр для сослуживцев, заперших девушку с крысой.

Бровь наемницы вздымается вверх.
— Не боюсь, — спокойно цедят губы, — Если она мне не понравится, я ее съем!
И ухмыляется. Ухмылка теперь заменяет Ирен улыбку.

Отредактировано Ночь (25-12-2016 16:31:09)

Ночь улыбается.
Нет, это не открытая, легкая улыбка, нет! Ночь забыла такую год назад.
Это улыбка медленная, тихая, кривая, больная и вымученная. Ирен Герра улыбается тяжело. Словно медленно-медленно, невероятно тягуче, с громким скрипом, открывается давно запертая дверь на сплошь проржавевших от времени петлях.
И все-таки это улыбка. Не ухмылка.
Девочка Рейка нравится Ирен, она напоминает наемнице, что в мире еще существует нечто хорошее. Нечто доброе, то, ради чего. Неосознанно Ночь прикладывает руку к груди. Она касается платья, но на самом деле Герра трогает пару нательных крестиков под одеждами. Теплые. Теплые, как улыбка девочки. Ласковые, как прикосновения девочки к зверьку.
А потом Ночь отворачивается. Резко. Как будто разговора не было. Как будто не было улыбки.
Иначе — слезы.
Это нельзя объяснить, это так закостенела душа, это горечь внутри, которая должна, обязана, вырваться наружу в слезах, выйти наружу, вылиться. Или в крике. Чтобы душа наполнялась вновь, она должна стать пустой. Сейчас там боль, которой оказалось слишком много для одного. Хоть один, конечно, выдержит, тренированный, сильный один. Должен.Должна. Так учил и завещал отец.
Ночь еще успевает подумать, что девочка неугомонна — они проехали всего-ничего, а та уже интересуется, когда привал. Им всем будет сложно с девочкой, такие, яркие, солнечные, любят движение, любят жизнь, ей слишком мало места здесь, внутри крытой повозки.
На дороге меж тем зарядил дождь.
Ирен Герра закрыла глаза, не отвечая на предложение. Интересно, а "спасибо" теперь сложнее улыбки?

Ей чтобы проснуться хватит даже взгляда, но она не спит. Ночь даже не дремлет.
Просто Ирен не знает как иначе уйти, ускользнуть, отделаться от этой странной девочки с лучистой улыбкой. Посредственное лицо, ничего особенного, но улыбка запоминается. И как спрятаться от улыбки? От смешливого голосочка, звенящего переливами колокольчиков? Как иначе?

Ехали не шибко скоро. Кучер не гнал лошадей. Ольгерд перебрался на козлы, двое мужчин всю дорогу о чем-то тихо переговаривались.
Привал устроили через две стражи на краю деревеньки. Встали близ речки недалеко от развилки, поили лошадей.
Женщина поодаль полоскала в речке белье. Деревенская. Пухлая, дородная, мощная. Такая если руку в кулак сожмет, убьет таким. Ольгерд на нее смотрел и улыбался загадочно в усы.
Ночь не смотрела. Сошла с повозки, открыла сумку, расстелила на траве плащ, вытащила свертки с едой. Само, хлеб, зелень, чуть яблок сушеных.
— Обедать садитесь! — всем объявила.
— Где заночевать думаете, Ольгерд? — окликнула наемница торговца, чем отвлекла того от пышногрудой крестьянки.
— Думал у подножья Орочьей горы, в лесу, а че-йт говорят, нынче неспокойно там. Дух лесной, говорят, пробудился. Может, брешат... Там, в подножье хорошо, безветренно. А если не там, так в объезд нужно, в день пути дольше.
Ночь молчит. Сердце у нее нынче безмолвное — ничего не подсказывает, не чует, не знает загодя. Пусть Ольгерд решает, как решит, так и будет. Ен в разбуженных лесных духов слабо верит, а вот в возможность засады на единственной в окрестностях необъедной дороге — верит запросто.

Ольгерду страшно. Он —обычный торговец, он не боится приболтать покупателя и всунуть в незадачливые руки не совсем тот (а порой, будем предельно честны и откровенны, совсем не тот!) товар. Делец умеет ловко обставлять дела, а вот в магии Ольгерд ничегошеньки не смыслит, и торговец не умеет орудовать мечом.
Но.
Ольгерд, как всякий хороший торговец, скуп. Он умеет считать не только монеты, но и время, потому что время — деньги.
Торговец рассматривал Ночь теперь внимательнее. Раньше она была женщина-попутчица, лишний золотой в кармане, а теперь наемница. Ну а вдруг понадобится?
— А меч не подделка? — спросил, улыбаясь.
Так порой действительно бывает: торчит эфес, и то только эфес и есть. А хозяин того эфеса, хоть женщина, хоть мужчина, а даже кулаком меж глаз не умеет врезать.
— Настоящий.
Герра ответила без энтузиазма. Улыбка на лице Ольгерда растаяла. Снова он наткнулся на какую-то стену, глядя на женщину перед собой, и поежился невольно, про себя чертыхнувшись лихо. Ольгерд ожидал от наемницы демонстрации меча, но та не последовала — не в правилах Ирен Герра вытаскивать меч из ножен просто так, отец учил: раз достала, то без того, чтобы искупать в крови врага, без того, чтобы дать мечу всласть напиться, убирать не смей. А на веру торговца Ирен Герра плевать.
Торговец подозрительно сощурился:
— Проедем через подножье Орочьей, сможем, как думаешь?
Ольгерд спросил Ночь.
Ирен не мешкала с ответом:
— Будет воля Неба, проедем, а нет — так и нет. Я помню, что вызвалась охранять повозку, от слов не отказываюсь, а умения свои без надобности предпочту не демонстрировать.
Ольгерд глянул на Рейку — на смешливую девочку ему во многом приятнее было глядеть, чем на холодную наемницу.
Вдруг обернулся неожиданно, руку выкинул вперед, с силой, хоть и не со всей — кого другого эта пощечина бы достала, а Ирен — нет: наемница пригнулась, уворачиваясь от удара, а потом ткнула двумя пальцами торговца в бок. Мужик ухнул глухо и за бочину схватился.
— Я же в шутку! — в панике закричал старик, удерживаясь за явно болезненный бок.
— А у меня в шутку не получается. Скоро отпустит.
Ире не испытывала ни стыда ни вины — она не испытывала ничего.
Ольгерда и вправду скоро отпустило, торговец теперь опасливо держался подальше от наемницы, поглядывая на женщину искоса и как-то по-детски обиженно. Жадность зато теперь одержала верх: забираясь на козлы, Ольгерд махнул рукой кучеру:
— Прямо, к Орочьей горе идем.
Вот такое направление. Такая отмашка.
Ире обернулась к Рейке:
— Если скажу тебе прятаться, то прячься, скажу бежать — беги, ясно? Твое дело, если что опасное случится, уйти тихо, не геройствуй, герои умирают быстро. Поняла?
Ночь говорила тихо, и голос ее отчего-то звучал особенно зловеще. Может, оттого, что Ирен Герра не по наслышке знает, что такое война и смерть, видела, как свои умирали, несла смерть-весточку на лезвии и острие своего меча. Такие всегда немного другие, как будто одной ногой на той стороне — чуят, слышат, ведают.