Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась лишь заполненная сиянием белизна. Свет, ровный белый свет, густой и нерезкий, был почти осязаем, как стоячая вода в глубоком озере. Ниоткуда и отовсюду одновременно, не льющийся лучами, а соткавшийся сам с собой полотном, он был совершено потусторонне покоен. Не теплый и не холодный, не злой и не добрый, сам по себе – он отчаянно походил на смерть.

Мужчина сидел в этом белом ничто на полу, какой был едва обозначен и будто вылеплен из все того же света. Сидел сам в белой простой рубахе и штанах, почти сливаясь с окружившей его пустотой, босой и с не прибранными волосами, и из маленькой неглазурованной чашки пил простую горячую воду.

Ему было упоительно хорошо.  Пожалуй, лучше, чем во все другие моменты жизни. Ни холодная, отдающая солью и железом ярость битвы, ни пьяное упоение собственной властью и силой, ни отдающее гнильцой торжество над тем, кто оказался слабее – ничто из этого не могло сравниться с тихим и ровным, но крепким как лучшая сталь покоем. И белизну, охватившую, укутавшую коконом, он почти любил за принесенное спокойствие.

Мужчина помнил сейчас, кто он таков. Помнил необычайно, до болезненного отчетливо, все, что происходило с ним в последние годы, вплоть до мелких морщинок в уголках чужих глаз и гладкости гербовой бумаги под пальцами. Запечатлела, запечатала память все события, приведшие его к бесцветному и раздирающему своим светом ничто.

Война. Смерти тысяч и тысяч из-за излишне резко брошенных слов или подлой грызни псов-чиновников друг с другом. Пепел, кровь, пот, железо. Пустота. Плен. Тухлая вода и сырость глины, плесень и злые, жгучие поцелуи розги.  Затхлый душок бессильного тупого равнодушия, послушание скотины. Пустота, вновь и вновь, не вырваться из нее. Прошлое, настигшее ровно в тот самый момент, когда наконец-то отболело и зажило. Ложь, ложь и снова ложь. И непосильная тяжесть, с какой алая накидка наследника престола ложится на плечи. Ложится – чтобы слететь едва ли не в тот же миг, и от касания упавшей на воду красной ткани морские волны разом берутся кровью. Кровью тех, кого ее падение утащило за собой.

Едва не со злобой на самого себя помнил он и то, что один из всех выжил, но оказался в мире еще более чужом, чем был когда-то плен. И что в этом мире ничто не закончено – а только лишь начинается заново.

Мужчина помнил все до последней свои клички и имена. И то настоящее, данное при рождении, оказавшееся впоследствии таким же, как и личное, не придворное имя сына короля, и то, каким наградил его впоследствии сам принц, чтобы отличались они друг от друга. И презрительное прозвище «гадюка», и почти веселое прилепившееся к нему название водяного духа: дух этот, по преданиям, после тысячи лет жизни мог обернуться драконом. «Придурошный хорек» – это человек тоже прекрасно помнил, так звали его вражеские солдаты в плену, после бездарно провалившейся диверсии. Особо крепко засело в голове последнее, чем стал он, все в том же плену, но когда захватчики пересекли море и вернулись на родину. «Рука с луком», так звал первый хозяин, купивший на потеху себе и в разумение сыновьям, чтобы рука эта научила их премудростям стрельбы.

Все имена, все прозвища и клички остались в прошлом, и туда же вскорости отправится память, и оттого наслаждался мужчина пустотой вокруг. Он знал, чем все закончится, и равнодушный белый свет казался ему объятиями родного человека.

Это не он в пустоте, а она в нем. И нет другого способа разбить пустоту, кроме как проиграть ей разгромно. Ровное, спокойное понимание сути наполняло мужчину, оттого-то и не тяготили воспоминания, смытые одним лишь запахом воды. Изысканно-простое удовольствие – пить горячую воду, ощущать особый тонкий аромат ее, перед каким бледнеют лучшие духи и смеси цветочных масел, ощущать ту особую тяжесть и сладость на языке. И оттого человек позволял себе ни о чем не думать, чувствовать себя почти мертвым и лишь наслаждаться вкусом простой горячей воды, пропускать его через все свое существо, до прозрачности истончая сознание и волю.

Он не хочет больше бороться. Но не хочет остаться в пустоте, не хочет раствориться в ней. И потому, как кончится в чашке вода, он просто-напросто все забудет. И то, как гибли от его рук и по его решению, и то, как расставались с жизнью ради него, и то, как трижды предал сам себя и свою родину: уйдя, решив вернуться, и уйдя вновь. Забудет и эту белую безликую пустоту, и себя в ней.

Мужчина прикрыл глаза и сделал последний глоток воды. Мягко улыбнулся собственным мыслям, плавным неторопливым движением, едва ли не с нежностью отставил в сторону опустевшую чашку. Он был почти готов закончить жизнь и начать ее вновь.

Отредактировано Шоу (17-07-2017 15:41:11)

Пустота прорезалась сперва явным чувством присутствия, и лишь кожей ощутив, что не один здесь, мужчина медленно распахнул глаза и огляделся. В паре десятков шагов от него появился незнакомец странного вида. Пугающе высокий и ладно сложенный, с впечатляющим разворотом плеч, он, тем не менее, выглядел мальчишески беззаботным и не пугал нисколько.

Шоу с задумчивой полуулыбкой опустил взгляд к пустой чашке, огладил край кончиками пальцев, и через несколько мгновений посуда исчезла, канула в ту же белую пустоту, из какой была создана. «Негоже хозяину принимать пищу, не приглашая к тому гостя».

Встреча несказанно удивила мужчину: пустота, мнилось ему, принадлежит ему одному, нет в нее хода даже самым близким, даже теням умерших – потому как пустота внутри него, но не снаружи. Сродство с белым ничто, ощущавшееся прежде необыкновенно сильно, поблекло с появлением чужака, развеялось дымкой. Шоу не чуял опасности, упивался своей неуязвимостью, осознание которой упало подобно стене, отгородив от всего, даже самого страшного и удивительного, что только может произойти. В этом месте, зналось, чудес не бывает – ибо ничто для ничего не является чудом. И, несмотря ни на что, поразительно и странно было повстречаться здесь с кем-то еще. Кем-то, наделенным свободой воли.

А что незнакомец в точности так же упивался сейчас своим всемогуществом, человек видел предельно отчетливо. Почти осязаемая сила хлестала из того высокого сплошным потоком, и внешние ее проявления, вроде то и дело принимающегося сиять узора на лице или чуднó, вмиг белеющих и чернеющих волос да окутавшей пальцы дымки, едва заметной на фоне окружающей белизны, казались лишь мельчайшими ее крупицами, подобно брызгам, выплеснувшимся из переполненной чаши.

Странным показалось мужчине, что при столь явно и ярко ощущающейся силе чужак будто не замечал его самого. Взгляд еще неразличимого с такой дали цвета глаз пару раз почти ощутимо прошел сквозь тело, ныряя дальше в белую пустоту. Будто она укрывала сидящего от незнакомца, растворяла в себе, отражала внимание, как зеркало в диковинных тайниках-игрушках с двойным дном. И если появившемуся здесь высокому черноволосому человеку пустота подчинялась, то Шоу слила с собой, становясь им самим…

Или так только казалось и у здешней белизны были свои мысли, своя воля и свои законы.

В руке незнакомца появилась чашка с напитком, тонкой нитью в пустоту вплелся аромат, густой и терпкий, сладковато-горький и совершенно неизвестный мужчине. Шоу в своих мыслях понимающе хмыкнул, оставив на лице то же бесстрастное выражение фарфоровой маски.

Что ж, в чем-то они уже похожи.

А незнакомец тем временем приближался уверенными шагами хозяина, будто знал, куда и зачем идет, и видеть цель ему не было нужды. Улыбка на молодом, едва не мальчишеском лице была самодовольной и гордой, почти улыбкой завоевателя, осматривающего новые владения. И, казалось, будь пол под его босыми ногами хоть чуточку тверже, звенел бы, как резная укрывающая коридоры дворца яшма под сапогом короля.

Шоу искренне пожалел, что убрал чашку, вновь вызвал ее в своих руках, наполненную все той же простой горячей водой. Текучим неторопливым движением поднес к губам и с наслаждением вдохнул тонкий аромат, почти перебитый запахом напитка чужака, сделал маленький глоток. Все то тайное и почти интимное, что произошло уже в белом ничто, пока не явился незнакомец, ощущалось сейчас дороже любых сокровищ, и мужчине отчаянно хотелось защитить даже не свои тайны, а то почти нежное отношение с пустотой, утвердить свои права на нее. И потому он не поднялся, встречать гостя, как следовало бы радушному хозяину, а остался сидеть на полу с невозмутимостью статуи, лишь одним взглядом удостоив подошедшего вплотную незнакомца.

– Приветствую вас, почтенный господин, кем бы вы ни были, – ровным голосом, с расстановкой произнес мужчина. Остро ощутилось, как льющиеся слова разъедают, разгоняют ту пелену, какая повисла между двумя людьми и скрыла одного от второго. Все черты незнакомца, детали его одежды и странный, потусторонний цвет глаз обрисовались едва не до болезненного четко, и прежде, чем тот успел отреагировать, Шоу ясно осознал, что его видят. Чуть улыбнувшись уголками губ, он прикрыл глаза и сделал еще один глоток воды.

От Шоу не укрылось ни то пристальное внимание, с каким изучал его незнакомец, ни движения его пальцев, будто ласкающие тот самый голубоватый охвативший их свет. Его сила непокорна ему, участливо подсказала мужчине будто сама пустота, но сейчас это не имело значения. Раз есть сила и есть повод ее применить – может найтись и тот, кто попадет под удар ее. Не было нужды оглядываться, чтобы искать в окружающей белесой дымке хоть кого-то третьего. Единственное, что оставалось мужчине, так это не дать повода нанести удар.

А незнакомец меж тем был… красив, Шоу на короткий миг даже залюбовался им, как любуются изысканной живописью или ювелирно точно выведенными строками стихов. Гармоничные черты и притягательная улыбка, какую нисколько не портит кольцо в губе, по-домашнему чуть встрепанные волосы, обрамляющие молодое лицо… ни появлявшийся и исчезающий сам по себе узор, пылающий холодной синевой, ни вмиг сменяющийся цвет волос не портил его. И красота эта настораживала мужчину, казалась ему отчаянно несообразной всей окружавшей пустоте.

Здесь не должно быть красивых. Внутри себя никто не красив, внутри всегда сидят демоны.

Эта мысль, однако же, ничем кроме легкого движения ресниц не отразилась на лице человека. Раз уж столкнули его с этим незнакомцем, так тому и быть.

Времени, ощущалось остро до почти явно проступавшей на губах сладости, предостаточно. И нет нужды рассматривать незнакомца особо пристально, чтобы на первых же мгновениях составить о нем мнение исчерпывающее и верное. Отдавать свою личную пустоту Шоу никому не хотел, но с боем доказывать свое на нее право было сейчас чистой воды безумством. И даже подготовку к возможному бою мужчина никоим образом не хотел изобличать внешне. А потому глядел на своего гостя доброжелательно и прямо, не изучая, улыбаясь в ответ на дымкой легшую на лицо незнакомца улыбку.

– И Вам добрый... День... Честно говоря, я не думал, что здесь есть кто-то еще.  – В словах, что произнес таинственный парень, не было ни угрозы, ни осознания собственной безраздельной правоты, и то совершенно обыденное движение, каким он опустился на землю и поставил свою чашку, лишь укрепило мужчину в мыслях, что тот безопасен. Просто не верилось, что здесь, в мире, где не за чем прятаться и каждый сам у себя на ладони, маски будут надевать не для себя, а для неизвестных чужаков. Та явная запинка, какую допустил незнакомец, и почти наивное, безыскусное признание в том, что и он также ощущал себя здесь хозяином, привели Шоу в ровное и благостное расположение духа.

Незачем ему воевать с этим пришедшим за пустоту, ибо она не принадлежит никому. Она сама по себе, а они сами по себе. И раз уж встретились, значит, так нужно им обоим.

– Как Вы здесь оказались? – Этого вопроса Шоу терпеливо ожидал, почти наслаждаясь тем, с каким живым интересом оглядывает его незнакомец, наслаждаясь красотой движения того, поднявшего к губам чашку со своим напитком, почти наслаждаясь неизведанным, густым и ярким ароматом. Лишь мельком вскинулась холодная собранность рассудка, когда взгляд зацепился за виднеющийся в вырезе рубашки кулон, но ее мужчина быстро отринул, не желая сейчас раскладывать все увиденное по частям и деталям. И мелькнувшая на лице гостя улыбка, да то, как вернулись почти все его волосы к простой человеческой черноте, послужило сигналом к началу беседы.
–  Я сам того не знаю, – признался Шоу тоном доброжелательно-небрежным, каким говорят о самых простых вещах вроде еды или погоды. – Мне казалось, что никогда я отсюда не уходил, ибо это, – тут он обвел взглядом окружающее их белое пространство, – само находится внутри меня. И, право слово, господин, я не менее вас удивлен встретить здесь кого-то еще помимо себя.

Замолчав, мужчина сделал глоток воды, а после, улыбнувшись одними лишь глазами, легким движением подбородка указал на чашку в руках собеседника.

– Никогда не встречал ничего с подобным ароматом, – он чуть приподнял уголки губ, плавным скупым движением поставил свою чашку на пол у коленей. – Не скажете, что за напиток?

Отредактировано Шоу (17-07-2017 15:55:22)

Собеседник не считает его угрозой, твердо уяснил для себя Шоу по тем нескольким непринужденным движениям брюнета, какие уже успел увидеть. Незнакомец принимает его в расчет, оценивает, полирует взглядом как какую древнюю статую-реликвию – но нет в этом взгляде ни бесстыдной праздности любопытного, ни измышлений манипулятора-стратега. Его просто оценивают, как человек оценивает другого человека.

И то, как заговорил после незнакомец, будто уже с хорошим приятелем, окончательно утвердило в сознании мужчины небесполезность встречи и всего этого действа.

– Простите, что? Внутри Вас? Это по определению невозможно. Ибо я не мог быть в Вашем сознании. Ведь мы незнакомы. Более того, никогда раньше не встречались. Значит, это место - чье-то творение. Но не моего и не Вашего разума. Скорее я бы сказал, что оно существует здесь само по себе и каким-то образом притягивает сюда отдельных личностей.

Шоу молча покачал головой – более самому себе, чем не соглашаясь со словами собеседника, позволил себе мимолетную чуть горькую улыбку. Просто чтобы показать, что не только понял саму реплику, но и уловил в ней нечто свое, личное. Потаенное. Да и показать этому существу – остро ощущалось, что человеком высокий брюнет является лишь во внешнем своем проявлении – что также не лишен эмоций мужчина счел полезным на будущее.

И после в повисшей тишине, такой уютной, будто гостеприимный дом, слова о кофе прогремели взрывом. Все встало на свои места.

- Ах, да. Вы же наверное родились в Альмарене. А этот горячий напиток мне готовила моя бабушка с самого детства. В моем мире его пьют по утрам, чтобы проснуться и взбодриться. Угостить? – И улыбка, покровительственная, мягкая, вместе  тем особым нажимом, который сделал брюнет на слове «моем», дала Шоу понять саму причину того, почему в его личную пустоту вторгся этот чужак.

Молча мужчина наблюдал за тем, как упивается чужестранец – и соратник по этому чужестранству, мысленно поправил он себя – своей силой, будто одно лишь упоминание дома напитало ледяную дымку особой мощью. Кресло, кошка, сотканная не столько изо льда, сколько из самой силы,  обжигающей холодом, но все равно кажущейся мягкой и безобидной, неспособной принести вред не потому, что не хватит ее, а потому, что это бессмысленно… все это отдавало тонкой, как запах горячей воды, тоской. Холода не было, пустота защитила от него, будто воздвигнув невидимую стену меж двумя, и Шоу казалось, что даже дотронься он до ледяного зверя, ощутит лишь теплую мягкость меха.

Сквозь  по-прежнему непоколебимое осознание собственной неуязвимости коротко взбросилось знакомое прежде чувство – острое, зовущее на борьбу пламя, вспыхивающее всякий раз, как показывали мужчине его приниженное положение – и тут же отступило под напором холода, идущего отнюдь не от владетеля здешних льдов. Это наследнику прежде позволительно и необходимо было проявлять силу всякий раз, как кто-то мнил себя выше его, и ставить выскочку на место безжалостно и без промедления, а безымянному нищему бродяге как раз самое место на полу у чужих ног. И не надо показывать свою силу, есть она, или нет.

Сделав последний глоток из своей чашки, мужчина вновь развеял ее, а после поднял глаза на незнакомца, улыбнулся снисходительно и мягко. Теперь, вблизи, даже лишившись своей седины, собеседник не казался больше счастливым и беззаботным юнцом. Напротив, во взгляде его мелькнула та особая трезвая зрелость, по какой безошибочно определился человек, научившийся уже сомневаться даже в самом очевидном. Человек, оставивший позади молодость.

«Да мы с ним ровесники», мысленно протянул мужчина, и так же в мыслях своих захохотал – занятно, должно быть, смотрелись они вместе, сообразно едва не отцу и сыну, меж тем отличающиеся друг от друга разве что парой лет.

– Я полагал, что я обретаюсь в этом белом ничто лишь потому, что оно соответствует происходящему сейчас внутри меня, - ровно начал Шоу, смотря сквозь собеседника в пустоту за его спиной. – И, право слово, я отчасти рад, что вы считаете иначе. Значит ли это, что такой пустоты нет внутри вас? Мне было бы приятно узнать, что так и есть, и что мы с вами находимся по разные стороны.

Замолчав на несколько мгновений, Шоу прикрыл глаза, а после взглянул на брюнета, в мягкой улыбке приподнял уголки губ.

– И я родился не в Альмарене, господин, – добавил он с искренним добродушием, так, чтобы звучало обыденно и просто. – А кофе… не откажусь.

И после он замолчал, опустив взгляд к белому пространству, отделяющему двоих друг от друга.

Отредактировано Шоу (17-07-2017 16:05:51)

Шоу молча слушал брюнета и ощущал остро и ясно, как шире и выше становится стена меж ним и его собеседником. Слишком разные они, и именно в этом внешнем разительном различии кроется глубинное их сходство. Как знаки на гадательных костях: ровная черта на одной стороне да две отдельные точки на другой, и лишь из этой черты да точек, повторенных и сочетанных особым образом, складывается карта всего, что предрешено человеку.

Осталось лишь понять, кто из них черта, а кто точки.

- Внутри меня нет пустоты. Я всегда считал пустоту - признаком растерянности и даже отчаяния. Или же сильной, можно сказать даже смертельной усталости. Душа попадает сюда, чтобы осмыслить свое существование и отдохнуть от суеты реальности.  – Эти слова позабавили мужчину. Знал он, что нет ничего хуже, чем судить других людей по себе, но сейчас не удержался от соблазна мысленно примерить на собеседника то, через что прошел сам. Даже полюбовался тем, сколь гротескно, неуместно и дико смотрится этот… маг в мире, напрочь лишенном такого открытого, а не подспудного и тайного проявления высоких сил и материй.

Остро понималось, что там, откуда Шоу родом, этот высокий красивый брюнет с узором на лице не выживет. И дело не во внешности, бросающейся в глаза с доброй сотни шагов, и не в том, что лед, с каким тот играется столь непринужденно, слишком ярок и натурален для уличных фокусов, в которых отродясь не было ни капли волшебного. Там, где тайные высшие силы проявляют себя в удивительно нечаянных встречах, предрешенных за десятки и сотни лет до них, в вязи слов, сказанных за тысячи верст друг от друга и все равно сплетшихся в подобную неводу сеть, нет места проявлению, столь грубому в своей открытости. И не нужно будет даже настоящей охоты, какую открывают на закоренелого преступника или повадившегося таскать селян зверя-людоеда, одно лишь людское глухое равнодушие перемелет и этого незнакомца, и его силу, что сейчас так послушно переливается под руками.

Ничего не ответив, Шоу продолжил слушать собеседника и украдкой, из-под ресниц разглядывать его, сам не выдавая интереса ничем. Каждое слово, слетающее с губ мага, каждое изменение его тона и движение лица, сводило все в одну ровную, стройную систему. Ни самодовольные, кажущиеся издевкой слова о силе, которую нельзя не заметить, ни столь яркое, неуместное среди белого покоя изумление, не выходило за рамки той самой черты на кости для гадания – будто воочию видел мужчина, как расчертила белую как бумага пустоту гигантская умакнутая в черную тушь кисть. И одежды незнакомца, темные, и не седеющие уже волосы его, все сливалось в саму суть этой черты. Энергия, не прерванная и не остановленная ничем, свободная энергия. "Каким станет человек в мире вседозволенности и безграничной силы" – эта усмешка отозвалась почти физической болью, на короткий миг в мужчине взбросилась ярость, не дающая дышать, испепеляющая в черные уголья. Как тот взрыв первого корабля, каким в самом начале пути из плена на трон предупредили его, что цена чужой шкуры будет неподъемно высока.

"Да что ты знаешь о силе, щенок?!" – хотелось вскричать мужчине в первый миг, хотелось явить за спиной хоть в виде видений то, что пережил он: как разносит горючий состав в щепки просмоленное дерево и огненно-дымный шар вспухает подобно гигантскому гнойнику, как ударивший вал обжигающего воздуха сбивает с ног и мечется в бухте взявшаяся черной гарью вода. Как после та же вода, луну спустя, прорезается чернью скал и скалы эти песьими предательскими зубами пропарывают брюхо корабля уже нового, как после из вскрытого чрева его, будто живого, вымывает дождь потоки крови.

На один лишь короткий миг мужчина не совладал с собой и тихо сглотнул, вместе со слюной внутрь себя возвращая лезущие воспоминания, не давая им выплеснуться на собеседника. Если тот – действительно прямая черта, если тот не знал ничего и лишь в колдовских, отчаянно красивых и острых играх окружившей двоих пустоты причина, то не стоит ему знать, что задел самое сердце. Если же сам неизвестный ведет в игре, если желал он уязвить намеренно, если имеет достаточно знаний и сил, чтобы совладать с тем, кому пророчили трон, то знает он и о троне. И непростительной слабостью будет показать, что одна лишь фраза, брошенная в столь топорной попытке показать свое превосходство, смогла ударить и пронзить до крови. И то нарочитое – или только кажущееся нарочитым – изумление собеседника мужчина принял как должное. Если он хочет удивляться, пусть удивляется, хотя едва ли не самым сообразным из всех было сочетание в белом ничто именно двух иномирцев.

"Из противоборства двух первоначал рождается все сущее" – мужчина не затруднял себя сохранением в памяти этого закона, настолько непреложной была истина, как не затруднял себя и излишним взглядом на собеседника. Раз уж изначальное и пустое, всеобъемлющее и всю вселенную хранящее в себе ничто именно их двоих выбрало из всего множества людей, неудивительно, что различаться они будут во всем. И будет битва не потому, что они враги, а потому, что такова суть каждого. Битва не физическая, битва без единого столкновения, но битва по сути своей. Противоборство двух сторон одного целого, просто потому, что хорошее для одного плохо для другого. Если же снизойдут они до сражения – не на оружии, решил Шоу, на одних лишь словах, просто потому, что слишком велика будет сила, какую борющиеся в пустоте могут обрушить друг на друга – то это будет даже весело.

Единая внутренняя суть при внешнем различии во всем – это было мужчине понятно. С этим он справится. И то, что являет собой незнакомец, собеседник, противник… и товарищ по несчастью, при всех возможных тайнах и скрытых подводных камнях, в сути своей так просто. Черная ровная черта – созидательная живая мощь, свет, ликующая пьяная сама от себя свобода. Владеет ли этот человек своей силой, как она владеет им, владеет ли он своими эмоциями, как они им владеют? Как бы то ни было, настоящей ли его сутью была вот эта монолитная яркость, или лишь внешней оболочкой, скрывающей под собой такую знакомую по-змеиному шелестящую мягкость хищника, на поверхности лежит одно. И ухватиться стоит именно за него.

– За это стоит выпить! Начнем с кофе. Если вкус покажется слишком резким, можно добавить молока или сливок. Это придаст напитку мягкости. А еще не возбраняется добавление сахара. Но это тоже на любителя.  – На этих словах Шоу медленно и ненарочито покорно прикрыл глаза. Что увидит собеседник в этом движении, мужчину почти не интересовало. Просто весело и смешно было бы обнаружить, что во взмахе чужих ресниц увидит незнакомец нечто уязвляющее, как сам Шоу увидел укор и едкую издевку там, где их, возможно, и не было. И тяжесть появившегося в руке бокала отозвалась знакомым ощущением нагретой от ладони рукояти меча.

– Ваше здоровье, господин, – с бесстрастной улыбкой произнес он, скупым ровным жестом поднеся бокал ко рту, коротко вдохнул носом, втягивая в себя сложный, незнакомый и терпкий аромат, сделал маленький глоток.

Напиток, благородно горький, густой, со вкусом, не похожим ни на что отведанное прежде, отдался ощущением тяжелого бархата, мягкого, но не гладкого, обволок терпким послевкусием. За подобным сложным и ярким вкусом легко было спрятать яд, но Шоу отметил это скорее по привычке, нежели оттого, что в действительности боялся яда. Пустота, понимал он, дает слишком много возможностей ударить, чтобы хоть перед какой-то из них можно было быть уязвимым. Здесь единственный твой истинный противник – это ты сам. И если незнакомец был ровной чертой с тех гадательных костей, то мужчине оставалось то, с чем сам он себя бы никак не соотнес. Две точки. Отсутствие энергии, мягкая податливая тьма, рвущаяся и отступающая перед любым препятствием. То, что отчаянно несообразно было бы человеку, взявшему в свои руки всю страну – и как раз то, чего не хватило, чтобы другие сочли эти руки достойными. И собственные белые одежды ощутились сейчас сродством к пустоте, самой пустотой, когтями впившейся в тело и растерзавшей, растянувшей его до полного небытия. Лишь две точки остались в пустоте, две те самые черные точки с гадательной кости – глаза. Только взгляд и голос остались мужчине из всех тех орудий, какими он выучился пользоваться. Собственное тело и тела других, знания сокровенных тайн, поступков и причин поступков противника, строки древних трактатов… ничего этого не осталось. Лишь глаза да голос.

И мужчина не удержался от соблазна последовать выведенным измышлениям и откровенно похвастаться своим бессилием, возвести его в абсолют.

Отставив бокал на пол, Шоу на короткий миг поднял взгляд на собеседника, а после опустил глаза к полу и чуть устало склонил голову.

– Прекрасный напиток, – доброжелательно улыбнулся он, смотря на свои колени, и голос мужчины звучал обыденно и блекло, будто речь шла о ничего не значащих пустяках. – А что до мира безграничных возможностей… мне не хватило дня и десяти верст пути, чтобы стать королем. И причина того была лишь в неумении обуздывать свои желания, господин. Здесь, в пустоте, желать мне нечего.

Отредактировано Шоу (25-05-2017 00:14:47)

- Рад, что он пришелся Вам по вкусу!
Незнакомец так по-детски и открыто радовался ответу о напитке, что Шоу окончательно уверился в полной безопасности кофе – даже самый неудачливый и неопытный отравитель, подумалось ему, не будет проявлять свою радость от попадания яда туда, куда ему следует, столь открыто. Вновь протянув руку к бокалу, мужчина мягко взял его всей ладонью, поднес ко рту, еще раз вдохнул терпкий аромат напитка и сделал маленький глоток, ощущая, как сложное сплетение вкусов прокатывается по языку.

Здесь, в белом ничто внимание обострялось само, даже самое мимолетное движение казалось намеренно обведенным тонкими линиями туши, как делается в дорогих книгах на миниатюрах. Или как бывает в битве, когда отступает страх и ничего кроме осознания каждого своего мгновения не остается внутри – мысленно сам себе наставнически произнес мужчина. И сейчас Шоу всем своим существом впитывал царящий вокруг покой, но также всем существом подобрался, готовясь к бою. И, украдкой взглядывая из-под ресниц на сидящего напротив человека, с беспощадной точностью подмечал каждое изменение его лица, каждое движение тела. Легко было заметить напряженную мыслительную работу, Шоу даже позволил себе залюбоваться тем, как мелькает на чужом красивом лице тень растерянности и рука подпирает подбородок. Но после вся эта милая почти рассеянная задумчивость слетела с лица незнакомца, тихая нервная усмешка изобличила схватившее его напряжение.

Мужчина в ответ с непринужденным видом сделал глоток и медленно выпустил воздух через нос, с блаженным видом прикрыл глаза. Ему действительно начинал нравиться кофе, и начинала нравиться эта беседа.

И пусть, что она имеет металлически-горький вкус битвы.

Тот почти беспомощный защитный жест, каким незнакомец поспешил отгородиться, всколыхнул в мужчине глухое злорадство, улегшееся, впрочем, тут же. И уже некоторого труда стоило удержать, не пустить на лицо мягкую, добродушную улыбку, под какой глубоко за внешними проявлениями прятался ликующий оскал зверя, унюхавшего свежую кровь. Остро ощутил Шоу, что теперь будет настоящая, а не измышленная из несуществующих предпосылок битва. Будет боль, будут слова, острые как стрелы и едкие, как кипящая смола. Будет так, как предрекал он, видя противоборствующие первостихии в себе и своем товарище по пустоте.

Какая именно из двух брошенных реплик стала дошедшим до цели ударом и вызвала тот жест, мужчина не слишком задумывался – сейчас оно было неважно. Ему хватило и того, что сами его слова не растворились в окружающей равнодушной белизне, а явили в себе силу оружия. И впредь силой этой надлежало пользоваться правильно.

То, как закаменело вмиг лицо незнакомца и взялись белым его волосы, подсказало правильное направление. Следующих слов его Шоу ждал уже расслабившись внутренне, в мягкий податливый воск превратив волю. Сейчас будет удар, думал он. Сейчас будет больно. И сейчас нужно обернуть эту боль благом, обернуть целительным благодатным кровопусканием.

- Королем? Так ты что же принц? Как по мне, на такого ты явно не смахиваешь. Максимум советник или вовсе диверсант. – Эти слова прошлись по сознанию мужчины вскользь, но едва не вызвали улыбку. Подобный удар, грубый и прямой, основанный на самом первом впечатлении, был безукоризненно точен.

Ведь сыном короля Шоу не был. Как ни старался стать хоть сколь-нибудь схож с ним.

Удар этот – отчетливо уяснил мужчина, что то вина не этого странного высокого светлоглазого человека, что сама Пустота бьет, лишь облачившись в чужие слова-уколы – требовал ответа. И Шоу позволил себе пропустить еще одну реплику, вновь ощутив неизменно точное попадание, и лишь после задумался об ответном выпаде.

- Расскажешь что случилось? А в том, что что-то произошло я не сомневаюсь, иначе бы ты не говорил, что тебе нечего желать. Ничего не хотят только пресытившиеся или полностью разочарованные в жизни люди. А ты, на мой взгляд, не подходишь ни к одной из этих категорий. – Это было и ожидаемо, и неожиданно. Мужчина даже позволил себе чуть удивиться, расслышав в чужих словах… участие? Во всяком случае те тяжелые, болезненные воспоминания, что всколыхнулись на словах незнакомца, были нарывающим и готовым лопнуть гнойником, но никак не затаенной и злой, изнутри иссушающей болезнью. Остро ощутилось, что незнакомец этот поможет сей гнойник если не вскрыть, то не дать ему всосаться в нутро и отравить кровь.

Ответ не требовал долгих раздумий. И живость лица незнакомца и подвластный ему лед, живший будто сам по себе и перетекающий из одной причудливой формы в другую, и само осознание битвы и измышления о сходстве с гадательными костями – все это мужчина нанизал на общую нить и свел в цепь выводов, до изысканного простую.

Они здесь, чтобы обучить друг друга. То, что должно было быть огнем, но является льдом, пусть станет огнем и вернется к жару когда-то уже пылавшего пламени. То, что должно было быть льдом, но является огнем, пусть станет льдом и обретет спокойствие горной вершины.

Шоу мог стерпеть колкость о том, что не похож на короля, он готов был пропустить ее мимо ушей и принять как должное, потому как действительно не был похож. Но одно лишь мелькнувшее воспоминание – острый, насквозь пронзающий и горящий холодным пламенем взгляд наследного принца, упирающийся в междубровье с такой силой, что ноги сами собой подгибаются и в подобострастном поклоне опускается голова – заставило всколыхнуться живую, горячую и вкусную злобу. Да и в разговоре с чужаком негоже бросать тень на родную страну, с мрачной, горьковатой веселостью подумал вдруг мужчина.

– Не похож, говорите? – Шоу сквозь уголок рта бросил едкий смешок, выпрямил спину и, гордо вскинув голову, жестко и в упор взглянул на собеседника. За мгновение изменился весь облик мужчины: свободно лежащие прежде волосы убрались под высокую церемониальную шапку черного бархата, на гордо расправленные плечи легла алая с богатым золотым шитьем мантия, тяжелый золоченый же пояс с массивной пряжкой туго перехватил стан. – А так?

Насмешливо прищурившись, Шоу вновь сделал глоток кофе, поверх края бокала кинул испытующий взгляд на собеседника – а после как ни в чем не бывало опустил бокал, и взгляд его словно проследовал за ушедшей вниз рукой, вновь покорно опустились ресницы. Продержавшись несколько мгновений, исчезли алые богатые одежды, мужчина вновь склонил голову и опустил плечи.

– Эта одежда тесна мне в плечах и ворот узок, – как бы невзначай бросил он, теперь с невиннейшим видом разглядывая свои ногти. Один жесткий урок, он считал, незнакомец уже получил, и теперь следовало быть мягче.  Сейчас, ощущая себя много старше и мудрее сидящего напротив него человека, Шоу даже позволил себе без спроса перейти на «ты» – заодно чтобы пошатнуть ту стену, какую оба они так любовно выстраивали друг меж другом. – Если я скажу тебе, что случилось, я выдам тайны своей страны чужаку, и тем проявлю к родине неуважение, но если я умолчу, я дам тебе повод для домыслов, и тем еще больше очерню свою родину. Поэтому я скажу так. Раз уж среди всех возможных людей именно мы двое оказались здесь, - мужчина выразительным взглядом обвел окружающее белое пространство, а после мягко и отстраненно, но приветливо взглянул на незнакомца. Так, как в сущности и подобает глядеть на человека, который не сделал тебе ровным счетом ничего плохого, - то этому есть причины достаточно прямые и понятные уму человека. И из того, что я видел и что знаю об устройстве и законах миропорядка, могу сказать: я желал то, что в избытке имеется у тебя. Тебе же, как вижу, отчаянно хочется владеть тем, что я имею сейчас. Я прав?

- Вероятно, это корона? Так, скорее, вельможу или боярина напоминаешь. У принцев должна быть соответствующая печатка на пальце и, разумеется, корона. – На язвительную усмешку незнакомца Шоу не ответил, вновь с непринужденным видом делая глоток кофе. И спокойствие брюнета, не нарочитое и не вымученное, ровное и живое, нисколько не задело – тот даже проявил себя с лучшей стороны, не выказав ни ненужного здесь и сейчас почтения, ни надменности.  Мужчина лишь увидел, что собеседник держится на той высоте, какая была уже ему продемонстрирована, и не карабкается выше, а подобно птице летит вровень не потому, что не может выше или ниже, а потому, что не хочет.

А вот упоминание о печатке повеселило – и встревожило. Незнакомец ничем не проявил излишней осведомленности, но слова о перстне были не уколом. Были выпадом, какой совершает воин, желая поразить противника.

Зазвучали в голове Шоу слова более чем десятилетней давности – слова, произнесенные в ту пору, когда было еще у него другое имя, была власть и сила, и был друг, какой сейчас оказался предан и забыт.

***
– Чем ты хуже меня? Вставай к мишени и стреляй. Попади в центр, если нужно, перебей своей стрелой мою. Попадешь – получишь жалование в тройном размере, не попадешь – будешь наказан палками. И вот еще… – Его Высочество снимает с большого пальца тяжелый выточенный целиком из кирпично-кровавой яшмы перстень с печатью, – получишь его, если твое мастерство окажется более высоким, нежели мое. Стреляй же.
– Будет исполнено, Ваше Высочество. – И в следующий миг звенит тетива, а после с жалобным треском расколотая надвое стрела, пущенная рукой наследника, выпадает из мишени.
– Теперь ты возьмешь его? – ухмыляется принц, в воздух подкидывая перстень, предназначение которого вовсе не украшать царственную руку, а защищать сгиб фаланги от натирания тетивой. На печатке его, скалясь, извивается вокруг личной подписи Его Высочества клыкастый рогатый дракон, в точности такой, как на гербе династического дома. – И даже не нужно будет отдавать резчику, потому как у нас с тобой одинаковые имена. Ну так что?
– О, мне, жалкой змее, не позволено стать драконом, когда на это есть более достойные кандидаты.
– Негоже мастеру прятать свое умение. Даже если этот перстень и на моем пальце, истинным его хозяином являешься ты, ибо достоин. Подумай, я предлагаю в последний раз.
– Нет, Ваше Высочество.
***

Печатку эту, как знал Шоу, принц в ярости зашвырнул в воды реки, несущей свои воды через самый центр столицы – а после целую ночь под дождем простоял на коленях во внутреннем дворе дворцовых покоев, прося у отца прощения за то, что проиграно было генеральное сражение. Была в этом вина Его Высочества не большей, чем вина каждого из солдат, но лишь одну спину в ту ночь подобно плетям сек яростный летний ливень.

Новой печатки так и не сделали – король бежал, принц стал регентом и теперь сами законы облачили его в алое одеяние, не до стрельбы из лука стало юноше. После был голод, была вновь война, закаменело сердце Его Высочества и лицо его взялось маской фарфоровой куклы, и именно с маской прощался Шоу перед тем, как в одиночку, безмолвной и безликой тенью направился навстречу верной гибели. Представить сейчас на своей руке кольцо принца у мужчины едва получалось, но еще сложнее было допустить саму мысль, что должен он был подменить собой своего повелителя.

И несмотря ни на что – должен был.

Незнакомец меж тем пребывал в задумчивости. Мужчина отчетливо видел, как перебирает брюнет самые разные мысли: то его лицо становилось отстраненно-задумчивым, то сверкало скрытым торжеством, то легкая усмешка трогала его губы и исчезала вновь. Все эти мимолетные метаморфозы были почти красивы, Шоу украдкой залюбовался незнакомцем… пока следующие его слова не вбросили начавшуюся было битву в совсем иное русло.

- Значит, ты утверждаешь, что хотел бы обладать чем-то, что есть у меня? И что же это конкретно? Сила? Свобода? А может быть внешность? – Взгляд незнакомца был весел, и веселость эта была хорошей, не злой. И Шоу позволил себе почти такую же улыбку – сперва одними только глазами, а после чуть приподняв уголки губ.

- Так давай развлекись здесь. Сейчас ведь можно желать чего угодно! Женщин! Свободы! Силы! – Этот возглас мужчина счел приглашением отнюдь не к тому, на что намекал незнакомец.  Почти игривое выражение, какое принял лицо брюнета, показалось Шоу не более чем маской, не более чем ворохом цветастой шуршащей бумаги, брошенным несмышленой собаке дабы отвлечь ее. И также не более чем узорами на бумаге счел мужчина и появившихся рядом женщин, даже не удосужился взглянуть на них – довольно было и того, что боковым зрением заметил.

А вот следующие слова незнакомца заставили задуматься. Брюнет без злобы или издевки, без желания поставить на место говорил о том, что не желает ничего от своего собеседника и не видит в нем достоинств, каким можно поучиться. Слова эти вновь выглядели уколом, но в выпаде, если он и был, недоставало силы. Слишком явной была задумчивость, в какой произнес их незнакомец, слишком остро виделась шаткость его позиции. Чем она обусловлена? Незнанием ли, чего на самом деле следует хотеть от жизни? Нет, этот брюнет не похож, кто теряется среди предоставленных возможностей. Быть может, его пленяет сила и власть, но взгляд лиловых глаз кажется достаточно трезвым, чтобы видеть за сладостью этого плена его суть и ту горечь послевкусия, какой Шоу сполна напробовался.

Изначально ли выше ли этот высокий и с правильными чертами лица человек, нежели бывший двойник наследника престола, или ниже? Или равновесие, установившееся было меж ними, покачнулось из-за неверных шагов?

Шоу через уголок губ выпустил короткий смешок. Все понятно, разумно и просто. Этот сложившийся хрупкий баланс подобен качелям – тот, кто осмеливается поднять себя над другим, опускается под собственной тяжестью, и тяжесть эта вверх возносит второго. Нет смысла держаться выше или ниже, Пустота сама поставит все на место подобно тому, как раскачавшиеся качели в конечном счете вновь возвращаются к неподвижности равновесия.

– Это не женщины, – мужчина взглядом указал сперва на одну девицу, затем на другую, – красивые игрушки и не более того. Вы же не скажете, господин, что здесь и сейчас они обладают свободой воли, да и просто волей? Раз нет воли даже в самом малом ее проявлении, то они просто иллюзия – а иллюзиями я сыт по горло.

Последовал короткий взмах ресниц, и девицы растворились в окружавшей равнодушной белизне так же быстро, как появились.

– То, что я желаю, я желаю в реальном мире, – продолжил Шоу, и в голосе его за ровным спокойным тоном позванивал холод металла. – Все, что окружает нас здесь и является по велению нашего разума – иллюзия. Мы сами порождаем все, что оказывается здесь, кроме нас самих. Так разве эти две женщины не являются вами же, господин? – тут мужчина позволил себе вкрадчивую улыбку, но в то же мгновение смыл ее с лица. – А такого бы я не желал. Равно как, очевидно, и вы бы отказались от даже самой привлекательной женщины, появись она здесь по моему приглашению. И извольте извинить меня за то, что медлю с ответом. Я не желаю ни силы, ни свободы, ни красоты. Все, что хотел бы я перенять от вас, господин, это стремление проявлять свою силу. Вам же, полагаю,  – тон мужчины стал мягче, – было бы полезно поучиться у меня обратному.

Закончив реплику и ожидая ответа, Шоу протянул ладонь в сторону, к белой ускользающей из-под пальцев пустоте – и в руке его возник небольшой, круто изогнутый лук. На большом пальце правой руки мужчины каплей свернувшейся крови блеснул темно-багровый перстень из цельной яшмы, с извивающимся вокруг выточенного имени драконом.

– Вы говорили, господин, что здесь, в мире безграничных сил, непременно нужно что-то желать, – Шоу улыбнулся непринужденно и с невинностью юной девы, но глаза на миг вспыхнули живым горячим огнем. – И я внемлю вашему совету. Сейчас я желаю развлечь себя стрельбой из лука. Не желаете ли составить мне компанию?

Шоу не мог не признать, что разыгравшаяся на его глазах буря в равной степени и позабавила, и заставила проникнуться к незнакомцу сочувствием.  Управлять силой, которая сильнее, злее, яростнее тебя, которая подчиняет волю и вырывается сплошным потоком – это было мужчине знакомо, разве что свою собственную силу он в конце концов укротил… слишком укротил. Конь, обвешенный сбруей как колодками, закованный в нее так, чтобы ни один шаг не выбивался из выбранного узора, рано или поздно отучается бежать свободно, и он отучился. А вот тот, что сидит напротив, тот, кто все-таки совладал с собой и чьи волосы вернули природную молодую черноту, еще не умеет в нужное русло уводить выплескивающуюся из него мощь. Стрельба из лука… что ж, этому можно его поучить. Таковы, очевидно, судьба и жизненное предназначение мужчины – всех и вся учить стрелять из лука.

И отчетливо позванивающую издевкой шутку о наследнике престола Шоу пропустил мимо ушей. Тем более, интерес незнакомца к луку, может быть, и был праздным, но не наигранным.

– Прошу, – Шоу передал парню лук, а сам отступил на пару шагов в сторону и начал снимать рубаху. В обучении стрельбе из лука важна каждая деталь, думал он, и если весь смысл встречи посреди белесой пустоты лишь в том, чтобы поделиться друг с другом знаниями, то следует проследить, чтобы знания эти дошли так, как дóлжно.

Аккуратно сложив снятую одежду на пол, мужчина развеял бокал с остатками кофе, который мог нечаянно попасться под ногу, тщательно загладил назад волосы и перехватил лентой, по молчаливому зову тут же появившейся в руке. Вспомнил было о следах от розги на спине, но не стал проверять, работают ли законы пустоты и на теле тоже, и остался как есть: с серебром седины на висках и шрамами на обнаженном торсе.

– То, что мы вдвоем оказались здесь, имеет лишь тот смысл, какой мы сами в это вложим, – ровным, мягко струящимся наставническим тоном начал мужчина, старательно поправив волосы и пояс штанов, а после вызвал точно такой же лук, как и в руках собеседника, разве что самую малость сильнее, пригодный как и для тренировочной прицельной стрельбы, так и для боевой. В том, что окружившее их белое Ничто устроит все наилучшим образом, сомнений не было, но Шоу все же стронулся с места и неторопливо, тщательно выверяя длину шага, начал отходить в сторону от незнакомца. Простым глазом сложно было увидеть тех мимолетных,  сглаженных, перетекающих из одного в другое усилий, но мужчина разминался, поочередно нагружая и растягивая все мышцы и разгоняя кровь. – Две тысячи лет назад, согласно легенде, великий владыка, известный как Сиан Совершенномудрый, устроил пир и из разных концов страны пригласил на него трех самых прославленных мудрецов. На том пиру он подал им новое, доселе не подаваемое ни на один стол вино, разлив из кувшина в три кубка, и каждому мудрецу дал по кубку. Первому мудрецу вино показалось вкусным, но излишне сладким, второму в меру сладким, но чересчур кислым, а третьему и в меру сладким, и в меру кислым, но чересчур терпким. Мудрецы никак не могли решить, кто прав, а слуги подливали им вино, давая распробовать еще и еще, и в конце концов все трое упились до беспамятства. А государь рассмеялся и сказал, что ему в том вине все в меру и каждый волен оставаться при своем мнении. Чувствуешь ли ты кислое, горькое или сладкое, не имеет значения. Куда важнее то, какой смысл ты сам вложишь в этот вкус и какое решение примешь. Потому как и сильнейший яд в самой малой дозе бывает полезен, а лучшее лекарство, если пить его подобно воде, отравит. И лишь тебе решать, яд ли я для тебя, лекарство, или та же вода, которой всюду хватает.

Речи как раз хватило, чтобы привести к нужной, мягкой упругости все тело и выровнять дыхание, и теперь Шоу готов был не просто пострелять, а пострелять так, чтобы смысл этого действа дошел до собеседника без излишних мысленных усилий.

– Если меч подобен мужчине и создает дружбу верную и прочную, сливаясь с рукой в ее продолжение, а копье – коню, и при достижении должного послушания малое усилие неизменно рождает большое, а малая скорость – большую, то лук это женщина. Он каждый раз противоборствует тебе, заставляя проявлять силу и стойкость, но он и склоняется перед тобой, уступая и требуя снисхождения, мягкости и ровности, – Шоу, отойдя шагов на двадцать, той же медленной походкой приблизился к незнакомцу вновь, развернулся к нему вполоборота и встал в начальную стойку для стрельбы, передвинул кольцо на большом пальце так, чтобы оно закрывало стык фаланг. Взял стрелу и уложил хвостовик на тетиву. – Освоить стрельбу из лука сложнее, чем освоить любое клинковое оружие, потому как в ярости битвы рукоять меча или любого другого оружия ближнего боя следует за твоей рукой и подчиняется ей. Там, где не осталось места знанию приема, с клинком спасет одна сила и быстрота замаха, но в стрельбе сила тебе не поможет. Ясность, вот что в первую очередь требует от тебя лук.

Обтянутая кожей выгнута по форме ладони рукоять уже слабо нагрелась от руки, и мужчина уже не без удовлетворения предвкушал стрельбу. А что придется совместить ее с нравоучениями и наставлениями для неумелого ученика – пусть. Это при любом раскладе лучше, чем самому быть учеником придворных мудрецов и разбирать правила плетения и расплетания заговоров и интриг. Сейчас Шоу был уже почти рад тому, что так и не суждено ему стать королем.

– Лук требует силы всего тела в равной степени, от стоп до глаз и слуха, дыхания и сердца, – он перехватил пальцами тетиву, сразу удобно и правильно легшую на камень перстня, медленным движением вынес вперед руку с оружием, опустил и вывел вперед левое плечо, так что отчетливо выделилась ямка над плечевым суставом, придирчиво и старательно выровнял всю стойку вновь и медленно, скупо отмеривая усилие, потянул тетиву на себя. – Но сила эта должна находиться в балансе и соответствовать сама себе. Равновесие важнее, чем мощь мускулов, сила, сосредоточенная в пальцах натягивающей тетиву руки, должна быть не меньше и не больше, чем сила, с какой упираются в землю пальцы ног.

Натягивать лук подчеркнуто медленно было куда сложнее, чем делать это одним слитным рывком, но та просыпающаяся в плечах и лопатках теплая усталость по-особому нравилась мужчине, и сейчас он ощущал в себе достаточно выносливости, чтобы, не сбив дыхание, достаточно рассказать этому плененному собственным льдом незнакомцу. Быть может, весело думал Шоу, он действительно что-то да усвоит и применит именно к своей силе, а отнюдь не к стрельбе.

– Плечи лука могут быть слабы или туги, но они всегда противоборствуют тебе, – продолжил он тем же ровным тоном, мерность слов повторяла плавность движения, каким локоть правой руки уходил назад. – Усилие надобно держать до самого последнего мига, и держать не более и не менее, чем надобно. Если проявишь недостаточно силы, лук победит тебя и ты промахнешься, но если более – ты сам себя истощишь, уходящий излишек усилия ранит тебя. Всегда отмеривай не более, чем надобно. Сотни, тысячи раз требуется повторить одно и то же движение, чтобы научиться этой умеренности, много раз и лук победит тебя, и ты сам проявишь излишек силы, прежде, чем придет равновесие. Трижды, четырежды удержанное в разные моменты за один выстрел, оно станет тебе послушным лишь после тысячу раз проявленной непокорности.

Прошел тот момент, когда сложнее всего было преодолевать напряжение сгибаемого лука, та особая точка, когда на короткий миг кажется, что оружие готово сломаться. Эта краткая обманчивая слабость была особо сладка для мужчины, момент, когда прежде тугое и злое сопротивление разом становится мягче, не теряя своей силы, всякий раз было особо приятно ловить. Но вот локоть тянущей руки ушел вверх и назад, застыв, легла под скулу ладонь и покорным, отдающимся поцелуем ощутилось касание тетивы к щеке. И в этот момент мужчина позволил торжествующей улыбке искрой мелькнуть на лице.

– Есть лишь одна точка, в которой ты обретаешь равновесие не мимолетное, а достаточно прочное, чтобы извлечь из него свою пользу, – продолжил он. – Ты мог только что заметить достижение этой точки. Лук по-прежнему борется с рукой, он не желает быть согнутым, он заставляет тратить силы. Но есть равновесие устойчивое, можно качнуться в ту или иную сторону, и пока сохраняется нужная точка приложения силы, вся система будет раз за разом возвращаться к балансу.

Говоря это, Шоу сперва разомкнул пальцы левой руки, так что лишь основанием ладони упирался в рукоять лука, а после сомкнул их вновь. Выпрямил и три пальца на правой, удерживающей тетиву руке, так что придерживал ее лишь замком из большого и указательного, медленно развернулся корпусом сперва в одну сторону, затем в другую, и в завершение перешел в широкую стойку, низко присел и перенес вес тела с одной ноги на другую,  поднялся вновь. Подобные упражнения с натянутым и выведенным в позицию прицеливания тугим луком были отнюдь не легкими, меж лопаток мужчины начали собираться капли пота и дыхание тяжелело, но выровняться, прицелиться и выстрелить еще не составляло труда.

Оставался еще вопрос, куда, собственно, целиться. И придумать нужное оказалось легко до смешного.

– Создай изо льда яблоко, пожалуйста, – мужчина с полувопросом глянул на незнакомца. – Шагах в тридцати от меня и достаточно прозрачное, чтобы его трудно было заметить.

Шоу, сосредоточенный сейчас на оружии в руках и собственных движениях, вслушивался в радостные возгласы собеседника не более, чем это было необходимо. То, как звенел торжеством голос мага, лишь подтвердило мысли мужчины касательно причин этой странной встречи на белом фоне, и излишняя живость и открытость высокого брюнета казалась теперь не досадным упущением, а одним из тех условий, которые и свели двоих здесь. Вновь посетили те же мысли о чертах на гадательных костях, так что и изумленный возглас незнакомца о шрамах, и восхищенные слова о том, что собственная сила наконец-то покорилась, и даже сетования на излишние нравоучения и непокорность лука уложились во все ту же прямую черту на гадательной кости, не разорвав ее ни в едином месте.

А вот то, как ловко и хорошо вышло у мага яблоко изо льда, не могло не порадовать. Чуть улыбнувшись собеседнику – так, чтобы не сбить ту точку, в какой легла под скулу тетива – мужчина медленно закрыл и открыл глаза, вновь выровнял всю стойку и начал прицеливаться. Ледяные контуры выделялись на фоне окружающей белизны слабо, будто тонкой иллюзорной каемкой, какая бывает, когда долго вглядываешься в свое отражение в зеркале и чудится, что оно уже отделяется от полированной поверхности и готовится сойти с нее. Сложно было удерживать взгляд на этом зыбком, почти сливающемся с пустотой абрисе, еще сложнее был произвести необходимое допущение по высоте, не имея сейчас почти никаких ориентиров и оценивая расстояние по самой степени нечеткости мишени да своим словам о тридцати шагах.

Но это в любом случае было не сложнее, чем попадать стрелой в чужую стрелу.

Наконец, мужчина прицелился достаточно точно и разомкнул держащие тетиву пальцы. Засвистела стрела, рассекая воздух, стальной четырехгранный наконечник ударил в самую середину яблока, с высоким звоном ледяная сфера лопнула и разлетелась фейерверком осколков. Медленно и ровно выдохнув, Шоу расслабленно опустил руки.

– Я даже не начал тебя учить, – вновь улыбнулся он, разворачиваясь к незнакомцу. – Полное построение для стрельбы, начиная от стойки и заканчивая выходом из нее, даже в самых основных формах делят на девять этапов, а особо дотошные мастера выделяют до тринадцати и более. Если хочешь научиться стрелять сейчас, дай мне выстроить тебя от начала и до конца, позволь прикасаться к тебе и владеть твоим телом так, как ты владеешь своей силой. Потому как одни слова, – тут Шоу скинул с себя улыбку, тон его стал серьезен и строг, – какими бы эти слова ни были мудрыми и правильными, мало помогут там, где нужно дать ощутить распределение сил. Ты согласен?

Тут мужчина лукавил. Тому старику, какой во дворце учил обращаться с луком что принца, что те пятьдесят человек, из которых после создали личный отряд гвардии Его Высочества, уже недоставало сил подходить к каждому и показывать, а к сыну короля и вовсе без крайней на то необходимости запрещено было прикасаться – и одними только словами пожилой мастер прекрасно управлялся с полусотней учеников.  Но Шоу твердо ощущал, что его нынешнему собеседнику и ученику нет особого дела до правильной стрельбы,  и рассуждения о тонкостях мастерства, лишь немного переиначив, следует припасти для его овладевания льдом. А чем именно этот высокий лиловоглазый маг может поделиться с неудавшимся королем, можно решить и попозже.

Сам собой, почти что прежде команды разума, на поясе Шоу появился колчан со стрелами и дополнительным футляром под лук, мужчина убрал оружие, оставляя руки свободными, подшагнул к собеседнику и поднял с пола его лук. Чтобы не отвлекать ученика очередным заигрываниями со льдом, мужчина в сорока шагах поодаль вызвал самую обычную тренировочную  мишень, белую и стоящую как раз на уровне человеческого роста, но сейчас не хуже того яблока сливающуюся с окружающей белизной.

– Не стоит спешить, – он протянул незнакомцу его лук, держа не за рукоять, а за плечо. – Просто положи ладонь на самую широкую часть, а я потом поправлю положение твоей руки.

- Здорово! Прямо в яблочко! Тавтология правда вышла. – Здесь, очевидно, была какая-то шутка, но, не поняв ее сути, мужчина пропустил слова незнакомца мимо ушей. Куда важнее было то, что в этих словах он не чувствовал ни черной зависти, ни укора, ни страха, прячущегося за напускной бравадой. На памяти лучника было не так-то много людей, которые, завидев его умение, не видели в стрельбе угрозы. И то брошенное с детской непосредственностью «хочу так уметь!» даже повеселило Шоу, будь ему чуть менее все равно – позволил бы себе улыбку.

Но сейчас собственное расположение духа имело для мужчины куда менее важное значение, чем то, что он уже вызвался обучать этого не то юношу, прячущегося под личиной зрелости, не то зрелого мужа, скрывающегося под личиной юноши. И на все обращенные в пустоту реплики собеседника Шоу реагировал молчанием: молча по въевшейся под кожу привычке перепроверил, цела ли тетива лука и каковы стрелы, молча же убрал лук в футляр у пояса. Не было желания возражать лиловоглазому в том, что учиться всю жизнь есть проклятие. Такие вещи, зналось, каждый решает для себя. Проклятие, не проклятие… сейчас Шоу не мог сказать, трогала ли в нем необходимость учиться хоть какие-то чувства. Складывалось само, не по чьей-то воле, а будто из самих законов мирозданья, что год от года, день ото дня, он должен овладевать все новыми и новыми умениями и упражнять старые, избавляться от ненужных знаний и приобретать нужные. Сам себе мужчина казался глиной в руках неуверенного гончара, лепящего из одного и того же куска горшок за горшком, но размачивающего готовое всякий раз перед самым обжигом. Саму сущность глины горшечник не в силах изменить, раз обожженный, сосуд останется твердым и хрупким, какова бы ни была его форма. Но можно подмешать песок и соли, можно инкрустировать поверхность готовыми изразцами или еще до раскаленного зева печи покрыть глазурью – равно как можно вымыть песок через самое мелкое сито, нейтрализовать соли щёлоками или снять изразцы и глазурь, вновь возвращая глину к сути природной, грубо простой. Заказчик непостоянен, ветрен и капризен, сегодня он хочет одно, завтра другое – и не понимает, что глина так и остается глиной.

Мужчине не было нужды признаваться самому себе, что он устал уже беспрестанно начинать жизнь сначала и вновь чему-то учиться. Само осознание этого сидело глубоко, подспудно проявляя себя в лености и злобе против всего, кажущегося бессмысленным и ненужным. Но было ли его положение вечного странника проклятием? Этого Шоу не мог сказать, соответствующие мысли просто никогда не посещали голову. И сейчас был как раз тот случай, когда вновь можно поучиться.

То, как генази непрестанно, почти красуясь проявлял свою силу, мужчину раздражало – но не могло не пленить своей особой, чуть жестковатой и грубой, но величественной красотой. Рождение шарика изо льда, смерть его, расцветившая белесую пустоту почти  невидимым в ней облачком снега… это было прекрасно и печально само по себе, но та легкость, с какой маг создал  развеял ледяную сферку, отозвалась в Шоу давящей и тонкой как паутинка тоской. Пусть и на короткий миг, но мужчина признался себе, что предпочел бы подобную силу покою.

Пустопорожние рефлексии и сетования на судьбу мужчина быстро оставил, как только незнакомец сомкнул пальцы на рукояти лука. Теперь появился ученик, и вящей, не мнимой целью было не дать им с оружием нанести вред друг другу. Бросив слова о том, что раздеваться вовсе не обязательно, Шоу принялся выстраивать стойку генази. Сам расставил его ноги на нужную ширину, объяснил, как распределять вес, требуемым образом развернул корпус брюнета и тщательно рассказал и показал, как правильно держать лук и выводить руку в позицию для стрельбы. Тело ученика, и с виду достаточно сильное, оказалось непослушным точно в той степени, в какой ожидал мужчина, разворачивать локти в нужную сторону, выправлять положение головы и бедер требовало терпения и усилий, особо долго пришлось повозиться с пальцами. В конце концов Шоу даже вызвал на большой палец незнакомца такое же кольцо, что и у себя, разве что без резьбы и знаков отличия. Уложить тетиву на это кольцо правильным образом труда не составило, и само кольцо, призванное из белого ничто, несмотря на всю свою вещественность продолжало быть частью пустоты. Не имеет значения, в чем его сокровенный смысл – а с кожаной накладкой вместо каменного перстня, не имея возможности на своем примере показать правильное ношение, повозиться пришлось бы дольше.

На вопрос об имени мужчина ответил просто и быстро, ни на миг не задумываясь. Шоу, так его зовут. Осколок пустого и правильного прозвища, «рука с луком», содержащий в себе больше правды, чем настоящее имя и все оставшиеся в прошлом звания, титулы и высокопарные эпитеты. Рука с луком – сейчас в это умещалась вся суть мужчины, большего не требуется в окружающей двоих белизне. Сам он знает свою суть, и этого достаточно.

Куда более его занимал вопрос, как справиться с рвущейся из ученика неуемной горячей силой. Этот лиловоглазый был подобен молодому необученному жеребцу, в чьем нутре кроме стремления бежать и колючего самодовольства ничто более не умещается. Генази одинаково проявлял и нетерпение духа, и мощь мускулов, почти боязно было прикасаться к его рукам и спине и кончиками пальцев ловить упругое усилие – такие люди, по опыту своему знал мужчина, прежде делают, а потом думают, и именно таким под кожу легче всего заползает привычка ударить, стоит только ощутить любое сопротивление. Но этот молодой мужчина (хотя Шоу понемногу начали посещать сомнения, а мужчина ли, или существо отнюдь не человеческой природы), несмотря на все свое нетерпение, был понятлив и собран, слушал с вящим вниманием и подчинялся всем поправкам. И тетиву, стоило ему объяснить, откуда должно исходить движение, натягивал неожиданно хорошо и ровно. И, поставленный в требуемое положение, мог держать его сколь угодно долго – мужчина мог и сам, руками своего ученика прицелиться и дать тому спустить тетиву с пальцев, неизменно попав в центр. Но сейчас это было ненужно. Сейчас требовалось ему самому дать понять, как связать воедино глаз, руку, стрелу и мишень. Это его личный бой, и принять поражение ученик должен будет сам.

И с какой-то стороны даже забавно будет полюбоваться на то, как этот могущественный маг борется сам с собой.

– С такого расстояния, на самом деле, сложно промахнуться, – Шоу напоследок поправил плечи генази и убедился, что локти развернуты в нужную сторону,  и отступил на шаг назад. – Прицелься так, как сочтешь нужным, и просто разожми пальцы правой руки, а после я укажу тебе твои ошибки и мы выстрелим вновь.

Стрела, как и ожидалось, ушла левее и ниже того места, куда целился маг, но не проявила излишнего своеволия, разве что излишне долгий выпуск вышел еще довольно неказисто. И сейчас белое же оперение качалось на фоне белой мишени на пару ладоней ниже центра. Шоу перебрал в памяти воспоминания о том, как сам он восстанавливал навыки стрелка после долгого перерыва, как мучил его тогда страх затянуть выпуск и опустить руку прежде, чем стрела слетит с лука. Сейчас эти вспоминания казались мужчине приятными, ненавязчиво сладкими, как свежая мягкая вода, но прежде, помнилось ему, с самим собой справиться было не так-то просто. И Шоу более чем понимал своего новоявленного ученика.

Но вот с тем, что тот раз за разом борется сам с собой, а отнюдь не с луком, надо было что-то делать. И, как знал Шоу по своему опыту, никакой учитель не поможет мускулам смириться с тем, что усилие требуется ни больше и не меньше, чем надобно для натягивания тетивы.

– У тебя хватит сил и чтобы натянуть вдвое более тугой лук, - покачал головой мужчина, шагнул к ученику и вынул лук из его руки. – Посмотри на меня. Разве я выше тебя и шире в плечах, разве на моей спине бугрятся мышцы подобно холке тянущего плуг быка? И я справляюсь с луком скорее тебя вовсе не потому, что сильнее. Как раз наоборот, я соотношу усилия и сдерживаю их там, где они не нужны более надобного. Смотри.

Убедившись в том, что завладел вниманием ученика, Шоу переложил оба лука в одну ладонь. Обхватить пальцами обе рукояти  сейчас смог бы разве что великан, но это и не требовалось – просто захватить тетиву и начать тянуть ее было достаточно, чтобы оба лука легли в ладонь плотно и правильным образом. Стойка, вплавленная уже в кожу, выровнялась будто сама, хоть воин и не собирался стрелять. Он был честен с самим собой и понимал, что два лука сразу не натянет далее чем до половины, и поэтому не более чем красовался теперь. Сила, выдержка, спокойствие – сейчас надобно было похвалиться лишь этими тремя достоинствами, а отнюдь не точностью и правильной техникой. И две тетивы мужчина удерживал одним лишь большим пальцем, не беря его в кольцо к остальным. Просто чтобы показать, что это возможно.

Почти сразу защитное кольцо болезненно врезалось в сгиб фаланг, но от этого ощущения мужчина отмахнулся. Выбить сустав ему пока не грозило, а каплю боли перетерпит. Действительно, натянуть два лука сразу удалось лишь до плеча, и вместе с тяжестью натяжения дополнительным отнюдь не сладким усилием отозвалась необходимость удерживать постыдную дрожь в руке. Не без труда вернув тетиву в исходное положение и выдохнув, Шоу отдал брюнету его лук, повел слабо ноющими от непривычной натуги плечами. Устать он не успел, к прежде выступившему поту не добавилось ни одной капли – но усилие, какое пришлось сделать, уже было для мужчины близким к избыточному.

– Баланс – вот что нужно, а отнюдь не сила. Не требуется слиться с луком в единое целое, надо прежде всего самому стать целым. Уравновесить самого себя, – наставническим тоном изрек Шоу, вновь укладывая стрелу и берясь за тетиву своего оружия, развернулся к мишени спиной и закрыл глаза.  – Мои руки могут поднять и больше, чем требуется для натяжения лука, моя спина знает вес большого мешка с зерном. Но мне не требуется проявлять силу на пределе, этим я могу повредить и луку, и себе. Уравновесь лук собой, ощути его мощь и противоборствуй ей не более, чем он сам от тебя потребует. Будь скромен и бережлив сам для себя. Ты был в правильной стойке и правильно целился, и теперь тебе самому предстоит рассчитать упреждение, на какое следует поднять лук, и поймать момент наивысшего натяжения тетивы, дабы попасть в мишень, ибо стрельба – это расчет. Ни один учитель не заменит работы собственного рассудка.

Эти слова для мужчины были просты и привычны, рождались на языке и слетали с него свободно, без щепетильного и точного оформления. Подобное он не раз встречал в самых разнообразных учебниках, да и усвоил сам достаточно хорошо – и потому разум мог занять вещами куда более тонкими. Вновь Шоу восстановил в уме то особое, упоительное ощущение единения с пустотой, не-себя и полного покоя, охватывающего ровно и правильно, как саваном. Сейчас, когда это блаженное одиночество разбил взбалмошный, резкий маг со своим непослушным льдом, мужчине не приходилось надеяться на возвращение того покоя, и, чувствуя на себе ощупывающий, изучающий взгляд, он готов был уже отказаться от своего намерения… похвастаться. Но окружающая пустота продолжала быть пустотой, затягивала в себя, как в омут.

На миг Шоу представил, что его не существует. Что он – это лишь часть окружающей его белизны, неизмеримо малая ее часть, и в этой своей малости бесконечно великая. Часть, малейшее движение которой отзовется по всей пустоте подобно колебанию струны. Часть, ровно же настолько всемогущая, как сама пустота.

Остальное было лишь деталями. Высота мишени, не сделанное магом упреждение на расстояние, дистанция от стоп до мишени и от стоп до того места, откуда стрелял ученик… этого всего было немного, время и пространство не успело изменить свои формы. И, стоя с закрытыми глазами спиной к мишени, Шоу заранее выстраивал свои движения. И заранее целился в треугольник белого оперения, намереваясь выбить из мишени стрелу ученика своей.

Не поднимая век, он рывком развернулся к мишени, также рывком вскинул лук и одним быстрым слитным движением натянул тетиву, распахнул глаза и поправился за один короткий миг, без усилия разжал удерживающие тетиву пальцы.

– Даже если целишься в заклятого врага, держи разум настолько холодным, насколько это только возможно, – изрек он, опуская лук. – Только так ты сможешь удержать в равновесии все требуемые части. А теперь попробуй еще раз.

Отредактировано Шоу (17-07-2017 17:36:43)

В какие игры вздумало играть белое бесстрастное ничто, Шоу не мог знать, да и в собственные сделанные натурофилософские допущения уже едва ли верил. Каноны, по которым живет это пространство, тайные, какие не вывести из предоставленных пустотой немногих начальных посылок, были выше человеческого понимания. И женщина, которую ученик и  учитель видели совершенно разными глазами, но которая, вдруг ясно ощутил мужчина, не видела их самих, появилась вслед тому же закону, который привел сюда прежде двоих – но вот самого этого закона до сих пор так никто и не разглядел.

– Взаимно.  Меня звать Аунаэ... Я дроу... А вы кто? – На незнакомое слово мужчина не отреагировал ни движением зрачков, сама пустота участливо и ненавязчиво преподнесла ему знания о том, кто же такие дроу.  Не собранными в систему деталями, а осознанием, подспудным и тихим, как осознают вкус воды и отличают ее от дуновения ветра.

Едва не чистая тьма сама по себе, закованная в доспехи, вооруженная, колючая и одинокая, разбила компанию двоих мужчин, и в тьме этой была своя особая, сладкая, едва не томная правильность.  Будто без нее оба здешних стрелка не постигли бы самой сути того, для чего пригласило их сюда всесильное ничто, не поняли, что оба они – одинаковый и по силе, и по жару огонь. То, как участливо, почти с материнской нежностью пустота соизволила объяснить неясное, порядком повеселило Шоу, но и дало сделать выводы. Пустота не просто разумна, всем своим существом ощутил мужчина – она всеведуща, и в этом своем всеведении и всемогуществе одновременно безыскусно проста и изобретательна более, чем самый хитроумный человек. Пустота сильна. И пустота любит…

Играть.

И в этом осознании, прошившем что та же стрела, почудился мужчине оглушающе высокий звон не тетивы, а струны, целого сонма, целого леса струн. Лес этот встал вокруг необъятным, высоким, как тот долгий густой прибрежный тростник, из какого бывший раб плел корзины и сандалии, чтобы прокормиться. Только этот тростник, будто натянутый между небом и землей, был част как летний громогласный ливень и резал, как те же струны режут непослушные пальцы. Не музыка, одна лишь высокая, тысячекратно повторенная нота разлилась вокруг величественно и страшно.
Знал мужчина, никто кроме него этих звуков не слышит.

С треском, почти с осязаемо бьющим в ноги грохотом рухнула та стена, которую так любовно выстраивал бывший безымянный в своем собственном сознании.

Безымянным он более не будет.

И прятаться не будет.

Ни от кого. И от себя – в первую очередь.

Он примет как данность все то, что так малодушно решил запереть на замок навечно, он смирится сам с собой, когда найдет на это силы. Как нашел в себе силы ледяной маг управиться и со стрелами, и с собственным льдом, как для самого мужчины изысканно легко оказалось управиться с одним чужаком и узнать другого.

В этот миг Шоу – и пусть, что это не имя, а одно из принадлежавших ему прозвищ – ощутил себя всемогущим как никогда. Даже правда, безжалостная, ранее ударявшая кинжалом под сердце, лишилась сейчас своей разрушительной силы.

Медленно опустив веки и спустя мгновение распахнув глаза вновь, мужчина шагнул навстречу дроу, сейчас не желая, а будучи непоколебимо уверен, что таинственная гостья увидит его и туман отступит, подчинившись приказу. Внешность бывшего раба изменилась вновь – едва уловимо шире раскрылись плечи, гордо вознеслась голова. Под самую кожу, в кровь вернулись все те нещадно загнанные туда движения – и шаги, и кивки, и жесты рук, все то, чему учили простого сына офицера несколько недель перед возвращением домой, и что сам он прежде, много лет назад старательно перенимал у наследного принца. И, закрепляя новый облик, не столько внешний, сколько внутренний, опрятно собравшиеся в узел волосы скрепила золотая шпилька, оплетенная золотой же искусно сработанной саламандрой, держащей кровавый рубин в оскаленной пасти.

– Я – человек, – улыбнулся мужчина, глядя на Аунаэ приветливо и спокойно, голос его обрел рокочущую обволакивающую мягкость. – Кронпринц Холанг, если быть точным, но теперь, здесь и сейчас, это не играет никакой роли. Можете забыть об услышанном и звать меня просто Шоу. Что вас привело сюда, почтенная госпожа?

Отредактировано Шоу (26-07-2017 14:14:42)

За то недолгое время, пока готовился не просто стать двойником правителя, а заменить его на троне, Шоу успел возненавидеть ситуации, в которых его полностью лишали контроля – но еще более проникся ненавистью к моментам, когда его пичкали видимостью этого же контроля, не давая ни крупицы его на самом деле. В такие мгновения мужчина предельно четко понимал, что из него желают сработать безукоризненно послушную марионетку, и с этим ничего не поделать. Еще по той, прошлой жизни, он знал затхлый, с гнильцой, вкус абсолютной, совершенной беспомощности: когда стоял на карауле у покоев принца сразу после покушения – того виртуозно отравили, пронеся подушку с цветами белены, и лишь собственная осторожность принца спасла ему жизнь; когда один слепо кидался в бой против многотысячного войска и убивал одного, второго, третьего воина, а после сам спасался бегством, глотая горечь осознания, что эти три смерти не дадут ничего; когда их было трое, а он один, связанный, смертельно уставший и ненавидящий собственное грязное, оскверненное тело, нужное этим троим лишь как игрушка для постельных утех. Тогда он выбил себе плечо, пытаясь выдраться из веревок, откусил кусок языка мерзкому типу, лезшему целоваться, и готов был уже распрощаться с жизнью – но веревки, посмеиваясь, заменили железными цепями. Потому как мнение игрушки, ее руки и зубы никого не интересовали.

С тех пор утекло не так-то много воды. Десять лет – мог ли стрелок назвать это сроком, за который зарубцуются старые раны? Он привык к тому, что они не приносят боли, что усвоены как уроки… только вот по сравнению с новыми уроками они не имеют никакого значения.

Он должен был научиться чувствовать себя слабым и бесполезным. Должен был научиться быть таковым. И так и не научился.

А Пустота знает, пустота все помнит получше своих гостей, хвалится своим всезнанием и всемогуществом… пустота отчаянно похожа на тех троих, кого заманила в свои сети. Будто соткана из их же черт, усиленных многократно, пропущенных сквозь линзу и переплетенных хитроумнейшим образом.

По крайней мере, Шоу так думал. И узнавал в белом равнодушном Ничто себя – свою саркастичность и любовь к горькой иронии, свои жесткие игры с теми, кто волей судьбы оказался слабее, свою собственную тьму. И шуточки белого пространства разом стали для стрелка жестче, но куда менее болезненны.

Что именно не поделили ледяной маг и серокожая девица, мужчину не волновало – подобного он насмотрелся. Типичные склоки и распри меж людьми, не отличающимися друг от друга, сам себе решил мужчина. Такое он видел. Слова о монстрах, справедливости и несправедливости, высших и низших… ничего нового на этом свете не придумали.

– Это весьма хорошая цель. Я буду молиться, что бы Вы достигли своего. – Эти слова, произнесенные с таким знакомым затаенным злорадством, лишь убедили мужчину в том, что он вновь на тренировочном плацу особого рода, каким стала когда-то палуба корабля, везущего его на родину, принимать принадлежащий другому титул. И в этот раз мужчина быстро понял, что от него требуется.

Проглотить эту подачку. Проглотить все, что отважатся ему кинуть, потому как пасть дракона – бездонна. Все, что канет в нее, будет смолото в пепел.

Когда ледяной маг начал вновь забавляться со своей силой, мужчина не сказал ни слова – он понял, что и его приятеля захватила эта особого рода вседозволенность, заставляющая подчиняться только себе. Отделаться от ударившего холода – так что кожа стянулась и под одеждой волосы на руках и ногах встали дыбом – оказалось легко, просто внушив себе, что его нет. Шоу откровенно побаивался пользоваться даже столь малой силой, какую предоставило ему Ничто: быть пленником собственных мечтаний не хотелось, а здесь их подносили на блюде в самой изысканной форме. Что, если с малой уступки начнется очередное рабство, и в конце концов Пустота сломает его, заставит принять врученное в дар всемогущество, и этим запрет в себе навсегда?

Шоу запретил себе об этом думать. В конце концов, и у себя на родине он успел привыкнуть к долгим многоснежным зимам.

А вот дальнейшее было уже веселее. Татуировка расцвела почти болезненно ярким сиянием на лице мага, волосы его вновь вмиг поседели, тронувшая губы улыбка показалась стрелку даже отчасти знакомой. Да, Пустота знала, кого к кому приглашать на свидание. Все трое были отчаянно друг на друга похожи. И мужчина не без труда удержал себя от того, чтобы понимающе улыбнуться своему ученику.

– Мне так холодно... У вас не найдется немного огня? В этой пустоте слишком много перемен... – почти стенание со стороны Аунаэ вывело Шоу из созерцательно-задумчивого состояния, но отнюдь не побудил к действию. Этой темнокожей живой тьме стрелок не верил.

– К несчастью, я не ведаю, как обустроить здесь очаг, – с искренним, но сдержанным сожалением произнес он. – Но, может быть, вас устроит горячий чай? – вслед за этим Шоу сделал приглашающий жест рукой, и, повинуясь взмаху, белизна тут же соткалась в низкий столик, инкрустированный камнями на чернолаковом поле, и три пышные подушки около него. На самом столике стояли жаровня с углями (были и щипцы, чтобы их ворошить), отдельно большой простой чайник для чистой воды, маленький пузатый заварник зеленоватой глазурованой керамики, покрытой тонким, едва видимым выпуклым узором, и три такие же пиалы, низкие и широкие, с украшающим донце цветком.

То, что происходило здесь, в белом ничто, нравилось мужчине все меньше и меньше. Слишком уж сильно оно стало напоминать те жестокие и бессмысленные игры, в которые он играл и которые закончились полным поражением. Сила, абсолютная сила, холодная и безжалостная, дышала ему в затылок и ластилась к рукам подобно кошке – и была сейчас подобно той же кошке почти бесполезна. Даже какая-то особая горечь заплескивала от осознания, что вся полученная мощь не имеет ни единой точки приложения. В точности как раньше, когда безжалостные тихие голоса по-настоящему сильных людей вели самозванца на трон и день за днем взращивали в нем осознание собственной беспомощности и бесполезности.

Шоу прекрасно понимал, что сам сделал такой выбор, навязал его самому себе, просто рассудив самым легким и привычным образом. Проще остального было принять за данность, что все происходящее имеет смысл, оно было заманчиво и не отдавалось затхлым душком безнадежности – но тем горше стрелку оказалось признать, что он сам сделал свой выбор. Здесь, в мире безграничных возможностей, в точке, где воедино слились начало и конец, он избрал путь привычный и прямой, и за один-единственный поворот запутался вдруг. Смертельно запутался.

Неожиданно собственная беспомощность начала злить. Беспомощность безосновательная, взращенная глубоко внутри и преподнесенная как данность даже не сейчас, а много-много дней назад. Мужчина вызвал перед мысленным взором сухое и благообразное лицо старика-посла, нашедшего его среди нищих и заманившего на трон с искусностью охотника, загоняющего дичь в ловушку. Так, по легенде, горные леопарды ловят свою добычу: пара яростных прыжков, и пугливая серна сама кидается в пропасть в тщетной надежде спастись. Только вот тот старик загонял не серну – он гнал в гнездо шершней будущего дракона, попутно обучая его лежать смирно, пока насекомые будут растаскивать на тысячи кусков его тело.

Несносный посол может собой гордиться, с глухой досадой подумал Шоу. Он хоть и не сделал из ящерки дракона, но взрастил эту ящерку и обучил с безукоризненной точностью заходить в тупик, стоило дать лишь малейший признак свободы. Сейчас мужчину уже злили собственные метания. Потеряв все, потеряв смысл и цель в жизни, почти потеряв самый вкус к ней, он застрял на распутье и, сам себя обманывая, что шагает вперед, лишь крутился на месте. И здесь, в краю сбывшихся мечтаний и неизмеримой силы, намеренно, по собственной воле подчиняясь этим двоим, Шоу с горечью осознавал, что растерял даже те остатки былой силы, какие сохранились после рабства и помогали хоть как-то доживать свой век в трущобах. Корона и королевская мантия оказались тяжелее колодок. Только вот мозолями от колодок куда сложнее гордиться.

Мужчина вспоминал себя прежнего, свою юность – там, подернутые уже дымкой беззаботного пустого созерцания, смазанные, слой на слое лежали деяния. Ошибки, беспомощные и глупые рывки в попытке эти ошибки исправить, просто бесцельные метания горячего, горящего сердца… все оно, уже обретшее ореол правильности лишь потому, что случилось единожды, единственным воплощенным образом, сейчас было чуждым и чужим. Сердце, прежде горевшее ярко, остыло и рассыпалось пеплом.

И, сидя  сейчас за столом меж льдом и тьмой, мужчина готов был смеяться, до того абсурдной шуткой казалось все происходящее здесь. Те, кто должен быть холоден и мертв, не имели в себе ни капли равнодушия, глядели друг в друга как в зеркало и рассыпали вокруг искры, будто два ударяющихся друг о друга куска кремня. Они не играли в чувства, это мужчина, насмотревшийся подобного, мог сказать точно, они жили этими чувствами, казалось бы, совершенно им по статусу не положенными. Вновь урок, преподанный Пустотой, обратился в свою противоположность. Так чего же на самом деле она требует? Жизни? Смерти? Гармонии? Борьбы с той гармонией, какая слаба и разрушительна?

Запоздало, окольными извитыми путями, сбив дыхание и ноги, стрелок прошел по тому пути, что предложило ему белое Ничто подобно чистому листу, где сам он вывел карту хитроумную и оттого полезную лишь тонкостью проработки. От чего ушло, к тому пришло.

Пустота – это он сам.

Потому что нигде нет пустоты, кроме него.

Одно несомненное преимущество те недолгие занятия в качестве самозванца дали – Шоу как следует научился думать и слушать одновременно, не упуская за своими мыслями нити разговора. И, выводя для себя новую стратегию, вполуха мужчина следил, как его собеседники подначивают и задирают друг друга, да занимался чаем, разлив уже заварившийся (вновь волшебство пустоты?) настой по чашкам. Теперь он не желал ни вмешиваться, ни удерживать себя от того, чтобы вмешаться. Пусть делают что хотят… и он также сделает то, что хочет.

На словах о сладостях, попробовать которые изъявили желание что дроу, что ледяной маг, услужливая белизна будто сама взрастила на столе блюдо на восемь секций, раскинувшееся подобно цветку. Хитроумное печенье, напоминающее морских ракушек, и тающее во рту куда более споро, чем любой моллюск; глазированные медом орехи и хитроумно начиненные орехами красные финики; засахаренные корни колокольчика, на самом деле куда более острые, чем сладкие, но от этого не мене приятные к чаю; конфетки-печатки из меда, сока ягод и цветочной пыльцы, ароматные и маленькие, как пуговицы; цукаты из персиков в карамели, цукаты из лимона в миндальной пудре, засахаренные цветки жасмина – все эти яства, изысканные и дорогостоящие, подавали под конец королевской трапезы еще до войны, до голода, когда деликатесами, а не гнилым проросшим зерном собирали со страны налог. Одно лишь яство осталось здесь с тех времен, какие мужчина даже слишком хорошо помнил. С потугами на изящность приготовленное из всего, что было, военное, придающее недюжинные силы лакомство, мешочек с которым наследник престола когда-то носил едва не под доспехом, дабы не ждать привала. Всего понемногу, тонкий ячменный блинчик, смазанный плотным слоем выжаренной в масле смеси из диких орехов и сладкой фасоли, с перцем и травами – стрелок честно признавался себе, что эта пародия на дворцовые кушанья была вкуснее тех самых кушаний, какими в пору расцвета уставляли столы так, что ложку некуда было класть. Раскрошенный на кусочки ячменный блинчик, каким Его Высочество делился с людьми из своей охраны, был безыскусно хорош, без вычурности и неестественности вкусов дорогих десертов, и не в последнюю очередь по тому, из чьих рук стрелок получал его. Здесь, облагороженные, сформованные в маленькие диски, они почти не выделялись на фоне остальных яств, и Шоу взял маленький двухслойный кругляшок первым.

Что там до туманного вина и подставки из человеческих костей, ему было мало дела.

– Мы ели такие, когда двору пришлось уходить из столицы. Стояли на берегу Сверкающей реки… потом, после генерального сражения, ее переименовали в реку Мертвых, - обыденным тоном пояснил Шоу, откусывая от плотного хрустящего кругляшка маленький кусочек. Раз уж остальные позволяли себе говорить, что думают, мужчина решил и себе это позволить, без далеко идущих целей. Сейчас, когда все встало на свои места, удивительно легко оказалось не лгать – просто потому, что правда и ложь потеряли свою ценность.

Но вот вкус, до сводящей скулы боли знакомый, сохранился в неизменном виде. Казалось, пустота принесла сюда вместе с этим печеньем и едкий сернистый дым горючих смесей, и запах нечищеных конских сбруй, и сырой дух тяжелого предгрозового летнего неба. Так, как было в те времена, когда у всего народа была одна на всех цель.

– Спустя пару лет войны простые солдаты от голода грызли сосновые иглы и лишайник со стволов деревьев, – с добродушной, будто прощающей усмешкой добавил мужчина, поднес к лицу чашку с чаем и вдохнул терпкий и сложный, сладко-дымный аромат травяной смеси. – А нам подданные милостиво презентовали шишки с тех же сосен, овес для лошадей и собранные медоносные цветы. Впрочем, прошу меня простить, в моих мыслях не было вынуждать вас предаваться печали вместе со мной. И я бы искренне желал ответить согласием не предложение выпить вина, но я не пью ничего крепкого, оно чересчур сильно вредит моему разуму. И кстати, – тут стрелок весело стрельнул глазами на ледяного мага, – можете не верить моим словам, почтенный господин, но кронпринцы пьют чай так же, как и простые люди. Через рот.

И, словно иллюстрируя свои слова, Шоу с совершенно невозмутимой миной сделал маленький глоток чая и вновь мягким плавным движением вернул чашку на столик.

Отредактировано Шоу (27-09-2017 02:28:54)