Гоц с ухмылкой встретил собрата по удаче и оружию во дворе, что когда-то имел честь называться садом... что когда-то услаждал взоры монахинь и приходивших сюда паломников. Борода гнома посеребрилась снежинками и льдинками, суровые гномьи глаза глядели доброжелательно, и Гоц тоже смягчился, несмотря на то, что монахини говорили о скором уходе Гурниссона. Все еще хриплый и слабый, Гоц просто поклонился своему собеседнику и добро улыбнулся, как больные старики улыбаются своим посетителям в лазарете.
День был холодный, а зима была все ближе... она уже наступила, если говорить по правде, но Гоц не хотел тому верить, хотя сугробы отрицать было бы сложновато. Зияющая дыра с обломанными и подпаленными краями щерила свою пасть на подошедшего вплотную арфиста с костылем, и явила весьма недурственное зрелище уходящего вниз лабиринта комнат, прожженных и поломанных чьей-то могучей силой.
Потом он просто сел на поваленное дерево рядом с Гурниссоном и слушал басовитую речь, к которой уже привык за последние дни, и которую считал чем-то родственным, как звук ветра, реки, птиц. Гоц прикрыл уставшие ото сна веки, глядя на собеседника, и выслушал его, кивая и не перебивая. Лишь когда тот встал и слегка кивнул сероволосому, Гоц ухмыльнулся во весь рот и произнес слабым хриплым голосом.
- Я напишу о вас песнь... но в той песни не будет ритма слащавых эльфов и бесхребетных людишек... - Голос его прозвучал на удивление громко в этом пустом дворе, где не было ни единой живой души кроме них. Он опустился на колено и вложил в руку собеседника кольцо, которое привык носить с собой. Простая бронзовая безделушка, на которой было кривыми людскими руками вырезано «Hoz von Arms», и едва видимое «Uz» на другой стороне. Бронза ничего не стоила, а надпись была кривой, но что еще мог подарить своему спасителю и помощнику арфист? Ничего, только эту безделушку. - Не обещаю, что слова сохраняться, пройдя бессчетное число лиг, но горный дворфский мотив в той песне дойдет до вашего народа и восславит Гурниссона Истребителя, как то подобает. - Он закашлялся и едва не повалился в снег, а после пошатываясь встал и вновь оперся о костыль, отряхивая с колен белесый снег. - И мое имя будет там звучать... почему бы и нет. - Усмехнулся Гоц, глядя на своего собеседника... а после они расстались, ухмыляясь, раздавая обещания и бросаясь шутливыми фразами. Арфист проводил Готрека до самых ворот, а там они попрощались вновь.
*****
Горные дороги замело, зима настала суровая, злая и кусачая, как бывает в таких краях. Завывали по ночам волки, монахини молились усерднее, а солдаты постепенно покидали этот оплот тишины и умиротворения. Сначала слышны были хмурые смешки уходящих солдат, строевые песенки и горячие марши, слышно было ржание лошадей и треск костерков во дворах. Слышны были лай северных псов, что служили верой и правдой людям, слышны были тихие разговоры содержательницы монастыря и ее послушниц. Слышна была песнь гор, отпечатанная в словах хрипловатого певца, тоскливо тянущего ее в полузаполненном обеденном зале монастыря. Песнь длинная, полная выдумки, но цельная. Песнь та говорила о бредущем в никуда Истребителе, что звался Готреком Гурниссоном, и о друге его - Гоце фон Эрмсе. Песнь славила их деяния, которых они вовсе не совершали, украшала черты двух путников, она говорила мифами и легендами, но даже полная лжи, она была правдивей тысяч исторических трактатов.
Уже уходящие солдаты ловили мотив затейливой и суровой зимней песни, которую кто-то скоро назвал «Зубоскалом и топорщиком». А вскоре утихла и эта песнь, оставив серый зимний монастырь наедине со своими послушницами. Музыкант окреп и ушел на юг, наплевав на зиму, и пожелав уйти от тоскливых серых гор дальше. Чтобы видеть хвою лесов, чтобы слышать песни в трактирах, чтобы смотреть на румяные щеки крестьянок, на зимний лов посреди Серебрянки, на скользящие по дорогам сани, груженые товарами. Чтобы жить дальше, и не останавливаться средь запертых в горах женщин...
Только его серый силуэт и видели...
Отредактировано Гоц фон Эрмс (28-08-2016 16:45:01)